Елена Вернер - Грустничное варенье
Василий отложил газету и порывисто встал ей навстречу. Они обнялись и замерли, и Лара ощутила и колючую щеку его, и сухое тепло, пахнущее одеколоном, и мирную дрему, которая всегда охватывала ее в отцовских объятиях.
— Ларик, приехала все-таки…
— Конечно, приехала. Прости, что раньше не выбралась.
Внутри щипало и дергало как нарыв чувство вины. Теперь, именно приехав на дачу, Лара с ясностью вдруг увидела череду дней, протянувшихся с сороковин по Лиле, — с папиной стороны. Одна дочь мертва, а вторая почти исчезла, редкие телефонные разговоры не в счет, они как в тумане. И тем хуже, что в глазах Василия не было укора, который Лара заметила у его жены. Он просто и смиренно тосковал, и от этого стало совсем уж невыносимо. Лара отстранилась и улыбнулась так широко, как могла, до ломоты в щеках:
— С днем рождения, папуля. Я привезла подарок! Подожди, сейчас принесу.
И пока Лара нарочито шуршала оберточной бумагой, заскочившая с веранды Рита стала искать вазы для охапки нарциссов и тюльпанов и расставляла по тумбочкам кучерявые, дурманно пахнущие гиацинты. Женщина рассказывала о чем-то занятном и незначительном, и Лара была благодарна ей за то, что эта трескучая болтовня немного рассеивает тягостное уныние, темным дымом стелющееся по дому.
Переместившись на веранду, все трое сели пить чай. Рите на удивление впору пришлась роль хозяйки дачи. Она, вообще-то медсестра, словно была рождена, чтобы печь здесь кружевные блины, заваривать чай со смородиновым листом и раскладывать по крохотным стеклянным розеткам мед и варенье из крыжовника, малины и — свое фирменное — из райских яблочек с грецким орехом, со смешным уютным названием «щечки».
При Рите, такой шебутной, похожей на глоток шипучей минералки, лгать было куда проще. Лара сидела и почти вдохновенно рассказывала о том, что делала на прошлой неделе: две студийных фотосессии, а одна на натуре, для календаря. И договоренность с издательским домом на оформление буклетов к фестивалю. Но на периферии внутреннего Лариного взора маячила правда: захламленная однушка, батарея пивных бутылок под столом, так и не помытое по весне окно, ворох коробок из-под корейской лапши и засохшие чайные пятна, делавшие скатерть похожей на карту затерянных земель. Все время, прошедшее со смерти Лили, она провела в анабиозе, только изредка спускаясь в магазинчик у подъезда, где продавщицы смотрели неодобрительно и осуждающе, и, уже не спрашивая, выставляли на прилавок пиво и лапшу быстрого приготовления. Если бы не дата папиного дня рождения, забитая в подсознание, как сигнал в будильник, Лара бы и сегодня с трудом разлепила глаза, причесалась пятерней и весь день изучала бы рисунок трещин и потеков на старом потолке. Бывали дни, когда она скучала по фотокамере или выстраивала на потолке кадр и смутно желала его запечатлеть, но одна мысль о том, что для этого надо встать с кровати, навевала сон. И Лара сдавалась. Во сне она забывала о том, как сильно ненавидит себя наяву. С каждым осознанно прожитым часом она становилась все старше своей старшей сестры, и это ощущение затапливало Лару черной ненавистью к себе. И тогда глаза сами собой упирались в белый пузырек со снотворным на тумбочке, купленный ею не для того, чтобы спать… Хорошо, что отец не видел всего этого.
Внутри шевельнулось беспокойство. Отец и не должен этого увидеть. Если Лара все-таки решит сделать то, о чем так часто думает, если пузырьку суждено опустеть, нужно будет перед этим навести в квартире чистоту. Чтобы не позорить никого, когда ее тело обнаружат, она ведь не какая-то опустившаяся пьянчужка. Она прежде всего его дочь — и Лилина сестра. Это обязывает.
Василий пил чай. У него до сих пор осталась эта манера, так веселившая Лару в детстве: отхлебывая из чашки, непроизвольно приподнимать брови. И Лара грустно улыбнулась, на полуслове забыв свою стройную ложь. Ей было жалко папу, и жалко себя, и больно за то, что все прожитое и пройденное, выдержанное ими с таким упорством и терпением, на самом деле ничего не значило. Ради чего было расти, учиться, влюбляться, морочить голову себе и другим, узнавать мир, — если все кончается так скоропостижно и так нелепо?
Видимо, отчаяние отразилось в ее лице, потому что Василий тут же нахмурился и стал вглядываться в дочь настороженно, как будто в поисках симптомов скрытой болезни. Лара отвела глаза и торопливо поднесла чашку к губам.
И тут вдруг от ворот раздался звонкий гудок. Рита встрепенулась:
— О-о! Кто там! — и выскочила на улицу. А Лара вытянула шею, стараясь рассмотреть машину с веранды. Узнав мужчину, заглядывавшего через калитку, она побледнела и в негодовании вскочила из-за стола:
— А он что тут делает? Нет-нет-нет, так не пойдет!
— Ларик…
— Нет, папа, нет! Что ему здесь делать? — кусала губы Лара. На щеках у нее лихорадочными пятнами вспыхнул румянец гнева. Василий тоже встал:
— Лара, прекрати. Я не знаю, что происходит, что ты себе там думаешь… Но Егор — муж Лили, и, пока я жив, двери моего дома будут для него открыты!
Лара скрестила руки на груди, всем своим видом выказывая несогласие с отцовской волей. Пусть со стороны ее поведение и кажется дурным сумасбродством, но она не видит никакого смысла лицемерить и улыбаться Егору. Только не ему.
А ведь когда-то она думала иначе.
Он зашел на веранду вслед за Ритой и сердечно обнялся с Василием. Лара, опершись бедром о подоконник, искоса оглядывала Егора. Рослый, с прямой спиной, он казался даже выше, чем Лара его помнила. Недавно постриженные волнистые волосы, гладко выбритый подбородок с улыбчивыми губами, зеленовато-карие глаза, глядящие прямо и уверенно, дорогой кашемировый джемпер, накинутый на плечи и небрежно связанный на груди рукавами. И это вдовец ее сестры! Ларе так нестерпимо захотелось съездить Егору Арефьеву по физиономии, что она даже испугалась: не сдержится. Стиснула руки в кулаки и отвернулась к окну, по которому с той стороны скребла яблоневая ветвь.
— Привет, Лара, — донеслось до нее. Девушка обожгла Егора взглядом через плечо и весомо промолчала. Маховик времени закрутился, и всех присутствующих словно отшвырнуло на два месяца назад.
В тот скандал.
Тогда они собрались решить, как поступать с похоронами. Сначала Лара вообще не могла понять, зачем собираться вместе, зачем говорить слова, шевелить языком, двигаться, даже дышать. Ее тело налилось свинцом, и она застыла на стуле у плиты. Однажды в детстве Лиля потянула связку голеностопа, и у Лары тоже разболелась нога, — теперь правильнее всего было заледенеть так же, как заледенело в холодильнике морга Лилино тело.
Лара очнулась, когда где-то вдалеке ее сознания зазвучали голоса родных, спорящие насчет кладбища.
— Никакого кладбища. Нужно кремировать, — с трудом проговорила она.
Рита всплеснула руками и переглянулась с Александрой Павловной. Кажется, они впервые с момента знакомства были солидарны друг с другом.
— Ларочка, как же так! Сжечь… Не по-христиански, Лара, что ты…
— Она не будет лежать в земле. Я не отдам ее на съедение червям, — проговорила девушка и приложила похолодевшие ладони к горлу. Василий накинул ей на плечи шерстяной платок с кистями. Платок был Лилин, и запах от него истекал — Лилин, и это подействовало на Ларину боль как наркоз.
— Надо все сделать по-людски, достойно. Похороны, поминки… — Александра Павловна пальцем, обернутым в салфетку, вытирала непрерывно набегающие слезы. Лара посмотрела на нее, как будто видит впервые:
— Бабушка. О каком достоинстве ты говоришь? Нет в смерти ничего достойного, ничего! Ты забыла, как она умерла? Она подавилась куском хлеба! И никого не было рядом, чтобы ей помочь. Никого. Просто кусок хлеба в горле — вот как умерла моя Лиля. А ты заботишься о том, что скажут другие люди? О достоинстве?
Отец попытался приобнять Лару, но она высвободилась, нервно дернувшись:
— Я знаю, что она не хочет всего этого. Похорон, поминок, веночков. У меня волосы дыбом встают от этого! И у нее тоже, — заговорила девушка с жаром. — Это же ужасно, вы что, не понимаете? Это ведь моя Лиля, ее нельзя так, с нею нельзя так!
— Уже же и место есть, на кладбище-то, рядом с Евгением Петровичем… — не сдавалась бабушка, насупливаясь.
— Не нужно никакого места!
— Так, а что же тогда, в колумбарий? — подал голос растерявшийся отец. Лара взглянула на него ошеломленно, полубезумно.
— Ко-лум-ба-рий… Мерзкое слово. При чем здесь Колумб? Или это от «клумбы»? Клумба для мертвых, так, что ли? Не надо, — со страшной улыбкой погрозила она пальцем. — Не надо этой гадости, пожалуйста. Ну зачем же вы прикидываетесь, вы что? Люди! Я развею ее прах где-нибудь. Она будет свободна. Она не будет лежать замурованной. Ни в стене, ни в могиле. Господи, неужели это еще и вслух надо говорить!
Лара, совершенно обессилевшая, откинулась на спинку стула, и ее руки повисли безжизненными плетьми.