Лена Элтанг - Картахена
Не будь он шефом полиции, я бы врезала ему прямо по зубам за такое. Как он смеет судить о человеке, чье мертвое тело лежит в соседней комнате на железном столе. Смеяться над его прозвищем. Длинное тело, покрытое розовой резиновой казенной простыней. Но если я ударю его, мне заломят руки, отвезут в участок и продержат до конца недели, а то и больше. А мне нужно дело делать.
– Вы упоминали досье, комиссар. В нем есть хоть что-то, кроме сплетен?
– Сплетни в нашем деле называются свидетельскими показаниями, – заметил он. – Из показаний следует, что обманутый муж следил за любовниками, застал их на свидании, проследил за обидчиком и поступил как положено. И был, скорее всего, не один.
Служитель морга, зачем-то сидевший с нами в комнате, услышав это, закивал головой.
– Ага, застал на свидании, а друзья как раз ждали его звонка и сразу примчались. – Я окинула смотрителя презрительным взглядом. – А что вы считаете местом преступления: рыбный рынок или рощу? Если верить вашей версии, то его убили в роще, потом приволокли на рынок и бросили в корыто с солью. Зачем столько лишних движений? И волочить непросто, сначала по земле, потом по каменным плитам.
– Волочить не пришлось, – хмуро сказал комиссар. – Подняли, взяли за руки-ноги и отнесли. Это было не убийство, а казнь, говорю же тебе. Помнишь дело Пецци, когда пойманному на месте любовнику подрезали сухожилия на ногах, кастрировали и бросили в лесу? Он умер, но никто из этой семьи не сидит в тюрьме. Потому что в том лесу их было не меньше десятка, и они все покрывают друг друга.
Я открыла рот, чтобы сказать, что мы живем не во времена Барбароссы, когда миланцы бегали за ослом и кусали его зад, пытаясь спастись от смерти, но не стала. Я знала, что по сути он прав: если нашу деревню вернуть на восемьсот лет назад, все здесь будет устроено похожим образом, за исключением пары ржавых желтых скреперов в порту. Потом я хотела спросить, почему он перешел со мной на «ты», но придержала язык. Ссориться с комиссаром бессмысленно, он видит во мне только помеху и, если я начну грубить, просто захлопнет дверь у меня перед носом.
– Пойду подпишу бумаги в конторе. – Я направилась к дверям, ведущим в коридор.
Мне хотелось пойти к другим дверям, железным, отделявшим нас от холодной комнаты, но я знала, что брата там уже нет. Его засунули в узкую морозную ячейку, прикрыв лицо концом резиновой простыни. Служитель с готовностью встал и пошел за мной. На руках у него были нитяные перчатки, будто у лакея.
– Погоди, Петра, – тихо сказал комиссар. – Такой изощренной бывает только казнь, совершенная обдуманно. Ты ведь еще не говорила с врачом? Думаю, ты должна это знать. Врач утверждает, что в корыто его положили еще живым и он умер от соли.
– От соли? – Я остановилась у дверей.
– А ты думала! Плотность соли больше плотности гравия. Все равно что под каменную плиту засунуть человека. Сначала наступает удушье, потом обезвоживание. Медленное. По мне, так уж лучше сразу пристрелить.
* * *Возможность попасть в «Бриатико» казалась мне выходом и входом одновременно.
Именно там, на заросшей олеандрами поляне, брат оказался свидетелем убийства, это он сам успел мне сказать. Потом к нему пришла его собственная смерть – в роще за рыбным рынком, на границе владений отеля с деревенскими землями.
В конце февраля брат послал мне бумажное письмо, хотя мы обменивались сообщениями каждую неделю, а время от времени болтали в почтовом чате. Это меня не слишком удивило, однажды он прислал мне подставку для пивной кружки, на одной стороне был адрес, а на другой – реклама портера. На этот раз он положил в конверт самодельную открытку, сделанную из старинной фотографии, с квадратной дыркой в левом верхнем углу.
На фото было несколько людей, с трудом поместившихся в небольшой часовне: священник с ребенком на руках, склонившийся над купелью, двое девиц и дама в кружевной накидке. Дама сидела на каменной скамье, вытянув и скрестив ноги, под ногами стелилась кудрявая чернильная надпись, которую я не смогла разобрать. Обратная сторона открытки была заполнена мелким почерком брата, который я называла orme dell’uccello, птичьи следы.
Сестренка, у меня потрясающая новость. Скоро мы станем намного богаче, намного, тебе и не снилось такое. Я найму матери сиделку и приеду в Кассино, чтобы повести тебя в ресторан. Считай, что я нашел клад, просто настоящее сокровище, совершенно случайно – как находят все настоящее. Скажу только, что речь идет о женщине (и ее ошибке). Думаю, я справлюсь до начала апреля, а ты пока готовься к новой жизни. Приеду на «альфа-ромео» (8С Competizione!), твой брат Бри.
Вернувшись домой с похорон, я не стала терять времени и начала расследование с обыска его спальни. Маме я сказала, что потеряла любимое кольцо и собираюсь перевернуть всю квартиру. Дни были хорошие, так что мама сочувственно покачала головой, надела садовые перчатки до локтя и ушла подвязывать розовые кусты.
Понапрасну обшарив комнату Бри и перелистав все книги, я взялась за компьютер. Пароль остался прежним – моим собственным, потому что этот черный VAIO я подарила брату, когда на втором курсе купила себе новый. Сеть была отключена, пришлось использовать свой телефон как модем, так что все тянулось очень медленно. Я открыла почту и проверила недавние закладки. Некоторые были довольно неожиданными, и мне пришлось признать, что Бри рассказывал мне далеко не все. Например, я не знала, что его волнуют крупные женские формы и выбеленные пероксидом волосы. И это человек, который любил цитировать Билли Бонса: Человек я простой. Ром, свиная грудинка и яичница – вот и всё, что мне нужно. Да вон тот мыс, с которого видны корабли.
Начав с социальных сетей и ничего полезного там не обнаружив, я прошлась по чатам, которые открывались в феврале. Я читала строчки, написанные братом, его вопросы, ответы незнакомых людей в чате, и все это было так близко, так живо, как будто я подглядываю через его плечо. Приятель предлагал купить воздушный фильтр для скутера и еще что-то странное под названием «подклювник». Бывшая одноклассница приглашала на вечеринку. Какой-то работодатель отклонял посланное братом резюме. Плакать мне не хотелось, но в горле так саднило, будто я быстро глотала мелкие рыбьи косточки. Давилась, но глотала.
Вообще, надо заметить, что мое отношение к смерти (или лучше сказать: мои отношения со смертью?) сильно изменилось с тех пор, как не стало Бри. Уходя, он оставил эту дверь незахлопнутой. Теперь я вижу смерть по-другому: так видишь пятна на луне или солнечное затмение через копченое стекло. Нет, вернее будет сказать: я вижу жизнь по-другому. Как если бы я оказалась на дне океана, но все же могла бы дышать. Каждое утро, просыпаясь, я чувствую зябкую беспросветную толщу воды над своей головой, густую пустоту, в которой не живут даже морские чудовища с плоскими телами и глазами на лбу.
Мне нужно было попасть в поместье и увидеть все своими глазами. И беседку, построенную на месте сгоревшей часовни, и тропу, которая ведет из Вьетри через освещенный фонарями парк, – местные называют ее господской дорогой. В ту ночь, когда Бри наткнулся на лежащего в беседке покойника, он возвращался с танцев, замерз и решил срезать километра четыре, для этого нужно было перелезть через стену в одном секретном месте. Я могла бы сделать то же самое и ходить по поместью сколько угодно, но мне нужно было больше: люди, голоса, правда, вранье – все, что можно использовать. Мне нужен был «Бриатико».
Я уже давно об этом думала, только не могла решиться. Я боюсь черной работы – это раз. Расследовать дело об укусе, сидя в осином гнезде, довольно опасно – это два. Совершенно непонятно, с какого угла подступиться, – это три.
Я знала, что, устроившись жить в двух шагах от места гибели Бри, я поселю свою болезненную ярость у самого сердца, и она станет еще неотступнее. Но так уж я устроена: если не чувствую боли, то беспокоюсь еще больше. Мне кажется, что боль собирается с силами и вот-вот свалится на меня, как летучая мышь со стрехи. Лучше пусть она будет перед глазами, чтобы я могла за ней приглядывать. В этом я похожа на мать. Она до сих пор держит в своей спальне блюдо, с которым ходила в церковь для благословения, разложив на нем ломти окорока, лиловый лук и стебли дикого фенхеля. Однажды, вернувшись из церкви, она увидела, что отец собрал вещи и уехал насовсем. С тех пор это блюдо из синего глазурованного фаянса висело у нее перед глазами – на гвозде, вбитом в стену напротив кровати.
Отец уехал в сентябре, субботним утром, когда мама с соседкой пошли к каменной печи, стоявшей тогда на общинном лугу. В те времена печь разжигали с самого утра, чтобы деревенские могли выпечь свои караваи, а потом – мясо с травами, чтобы жар не пропадал. Печь растапливали огромными поленьями и сухой виноградной лозой, у каждой семьи было свое время и своя метка, выдавленная на хлебе: буква, кривая птичка или крестик. Утром дети и женщины забирали свои чугунки, заворачивали в чистые тряпки и несли в церковь.
