Автор неизвестен - Литконкурс Тенета-98
Удар о пол разбившейся капли. Капля упала с капюшона девушки, который она держит в руке. Он спас от дождя волосы, но вся одежда промокла. Там, куда она наступает, остаются влажные следы.
— Вам надо переодеться, — говорю я. — Да, если можно.
— Но у меня нет другой одежды, кроме той, которая на мне.
— Что же делать, мне холодно.
— Если хотите, я дам вам свою рубашку.
— Давайте.
— Идемте, — говорю я, и положив книгу с цветком на стол, направляюсь в соседнюю комнату.
Стук упавшей на пол книги заставляет меня обернуться. Проходя мимо стола, девушка задела книгу, и та упала. Я вижу, как выпадает цветок. Сухой стебель ломается в ее дрожащих пальцах, лепестки осыпаются.
— Ничего страшного, — говорю я. Собираю лепестки, беру сломанный стебель и опять вкладываю в книгу.
— Странная книга, — говорит девушка, с интересом разглядывая толстый том. Он весь белоснежный, и обложка, и страницы, только на корешке стоит черная цифра «20».
— Мне ее подарили девять месяцев назад, в последнюю ночь зимы.
— Девять месяцев?
— Да, ночь в ночь девять месяцев назад было начало. А сегодня конец, говорю я, увидев, что на страницах, между которыми лежал цветок, остался его зелено-синий отпечаток. — Ее уже можно поставить туда, — я убираю книгу на полку, где по порядку стоят точно такие же, с номерами от 1 до 19.
— Идемте, — я провожаю девушку в соседнюю комнату, снимаю рубашку и оставляю ей.
Стук закрывшейся двери. Пока девушка переодевается, я собираю осколки льда и вытираю мокрые следы. Вазу мне сделали из последней весенней сосульки. Все чисто и сухо. Возвращаюсь в спальню. Девушка бросила мокрую одежду на пол, от нее расползается лужа. Сама гостья в моей рубашке стоит перед зеркальной дверцей шкафа.
— Мне не идет белый цвет, — говорит она, разглядывая свое отражение.
— Это цвет траура, он идет только покойникам и новорожденным.
— Тогда почему вы носите белую рубашку?
— У меня сегодня день рождения, мне двадцать.
— Поздравляю, — говорит она и целует. Щекой я чувствую, какие у нее холодные губы.
Стук пульса у нее на запястье.
— У вас холодные руки.
Стук ее сердца.
Ты холодная.
Стук ее шагов. Она идет к камину и разжигает огонь. Она разжигает в вазе камина цветок огня.
Удар о пол упавшего тела. Я вскакиваю с постели и бросаюсь к девушке. Она лежит, запрокинув голову, закатив глаза. В глазницах — одни только снежные белки. Она выдыхает последний вдох. Все.
Удар часов. Последний, двенадцатый удар часов. С календаря падает лист: 30 ноября. Последняя ночь осени, последняя дочь осени ушла. Я беру с кровати свою белую рубашку и закрываю ею лицо девушки. Не видно ни глаз, ни волос. Все белое. Теперь ей идет белый цвет. А за окном белый снег. Зима. Скоро все станет белоснежным, как страницы книги. Книги с номером 21, которую мне подарят ровно через три месяца, 28-го февраля.
Я сажусь перед камином и смотрю в огонь. В последнюю ночь зимы я подумаю: мне надоело это пламя.
14 января, 1995
Вадим Филиппов
Вор
— Дьевка, хдье папа? Дьевка! Гаварьи, или пух-пух! — худой фриц нависал над Верой, махая перед ее лицом пистолетом и источая приторный запах мужского лосьона.
Вера все плотнее вжималась в угол сарая. Единственной ее мечтой было это исчезнуть, испариться. Казалось, этот кошмар не кончится никогда. А фриц орал и орал, пока Вера сама не закричала от беспомощности и страха, и…
И проснулась. Но проснулась уже Вера Степановна, женщина, разменявшая шестой десяток лет. Она еще немного полежала, вглядываясь сквозь полумрак в темный ковер на противоположной стене — такой, до боли, родной и домашний. Глубоко вздохнула, сбрасывая с себя остатки кошмарного сна, и села, стараясь ногой нащупать тапочки. Более сорока лет мучал ее этот сон с завидным постоянством, возвращаясь вновь и вновь.
Ее муж, Ефим Викторович, развалясь на другой стороне кровати, во всю мощь своего горла, раскатисто храпел. Духота в комнате стояла неимоверная. Потому-то и снится всякая гадость.
— Фим, а Фим! Повернись набок-то! Грохочешь на всю квартиру! Да повернись же! Внука разбудишь! Зайковский, ты меня слышишь? По-вер-нись! Вера Степановна тормошила мужа, пока тот, мыча что-то нечленораздельное, не подчинился. Хрюкнув на прощание, он уткнулся носом в стенку и стало тихо. Только древние ходики мирно щелкали на стене.
Степановна встала, накинула халатик, бросила взгляд за окно. А там снег валил, синий в темноте. Женщина улыбнулась и прошептала:
— Первый снег! Вот Васька-то завтра будет рад-радешенек! Что-то в это году снежок припоздни-и-ился. — Счастливо вздохнув и побрела в туалет.
Сначала заглянула в комнату к внуку. Как он там?
Ваську, на выходные, дочка с сыном всегда к бабе и деду «забрасывали». А тот и рад — шибко его здесь любят. Дочка иногда ругается, что закармливают здесь внучка. Сладости, вишь, горой! Васька потом всю неделю житья не дает просится к старикам. Ну и пусть лакомится — расти ему надо. Шесть годков, а малой такой!
Возвращаясь в спальню, Степановна услышала шорох в подъезде, да звяканье какое-то.
— Ой! Да не уж-то вор? — женщина тихо подошла к двери и приложила ухо. В глазок глядеть не стала — еще ширанут чем-нибудь. Мало ли случаев было? Точно — кто-то там возится. У Степановны так и похолодело все внутри. Бежать что ли мужа будить? Ага, его сейчас разбудишь — спит как сурок! В подъезде скрипнула чья-то дверь и стало тихо.
— К Михайловскому залез, паскуда! Надо звонить в милицию! — Вера Степановна накинула старенькое пальто, обулась — единственный телефон был на улице, через дорогу. Взяла в руки оружие самозащиты — мужнин валенок, тихо приоткрыла дверь и выскользнула на площадку. В нос ударил запах картофельной кожуры — следы последнй ссоры Степановны и Михайловского. Ссорились они часто.
Летом, например, сосед своего пса выгулял на цветочной клумбе у подъезда. Клумбу эту Степановна выхаживала всю весну. Ирод какой! Совсем совесть потерял. Она значит на карачках ползала, по-уши в грязи, а его, значить, пес, помять все и загадить должон?
А недавно Васька мусор выносил, да и просыпал картофельные очистки на лестнице. Степановна уже собралась пойти собрать, а тут Михайловский явился и потребовал убрать немедленно мусор. Хам, а? Из упрямства, не стала убирать. Хлопнула перед его лицом дверью — сам уберет, если не нравится!
Дня три уж валяются очистки на лестнице и ни кому до них нет дела этаж у них последний, а на площадке только их две квартиры…
Но сейчас не до ссор — вор залез! А потому женщина переступила через мусор и понеслась вниз по лестнице. И откуда только силы взялись — в ее-то годах? Вспомнилась, наверно ее партизанская молодость, вся ненависть к врагу — вот и бежала она, пока не выскочила на улицу.
Холодный ветер тут-же вцепился в волосы Веры Степановны, разметал их, обсыпал снегом. Нагнувшись супротив ветра, посеменила Степановна к телефону. Ветер метался вокруг, стараясь распахнуть пальтишко старой женщины.
— Ох! Я свою крвартиру-то не закрыла, дура старая! К нам то ж залазет, выродок! — Степановна от этой мысли встала, как вкопанная. Оглянулась на свои окна. Те грустно смотрели на женщину темными стеклами, а вот…
А вот у Михайловского горел свет! Смутное воспоминание шевельнулось где-то в голове:
— Вроде сын сегодня должон был приехать к Михайловскоу с севера? прошептала Степановна, — Точно! Старик Михайловский еще кому-то из соседей днем хвалился! Ой, правда!
Женщина запрокинула голову на встречу снегопаду и тихо засмеялась над собственной глупостью.
Обратная дорога тяжело ей далась — и как это она вперед бежала?
За дверью соседа слышен был молодой мужской басок, хихиканье Михайловского и хлопанье дверцы холодильника. Улыбнувшись, Вера Степановна вернулась в квартиру, которая встретила ее тишиной, покоем и нарастающим храпением Ефима Викторовича…
На следующее утро в окна старой квартиры на пятом этаже, заглянуло солнце, залив прозрачными и теплыми лучами скачущего по комнатам пацана Ваську:
— Снег! Первый снег! Деда, вставай! Все белое-белое! Пошли гулять!
Заглянуло солнце и в подъезд, где старая женщина отскребала совочком примерзшие картофельные очистки. Так родился день. Новый, морозно-чистый, несущий всем мир, день!
1991 г. Орск.
Екатерина Маслова
Последний шанс
*Ищущим друг друга…*
Он сидел в машине уже рано утром, еще даже не рассвело. Утренний зимний мороз, как маленькое назойливое насекомое, забирался за воротник куртки, лез в рукава, казалось, он специально ищет малейшую возможность добраться до голого тела, достать его и укусить побольнее. Было уже часов восемь утра, но ночь даже и не собиралась сдавать своих позиций. По земле шустрой змейкой бежала поземка, — ветер хватал куски сугробов вдоль дороги, разбивал их на крохотные снежинки и заставлял вертеться в затейливом танце. Было слишком зябко, слишком хотелось спать, но одна только мысль о том, что уже ничего нельзя изменить, что все кончено, разбивала последние осколки сна. Впереди светофор зажег красный свет. Он остановился, поежился, попытался потеплее укутаться в куртку, но это не помогало. Каждое движение давало холоду новые возможности забраться поглубже в одежду. Печка работала неважно. Он достал из кармана пачку «Ротманса», вытащил сигарету и долго искал зажигалку. Зажегся зеленый свет. Он поехал дальше по пустынному шоссе, продолжая искать зажигалку. Наконец, он нашел ее и прикурил. Впереди зажегся красный. Он остановился у светофора и сидел, глядя в одну точку перед собой. В темноте ярко светился оранжевый конец сигареты. "Это последнее напоминание о солнце, которое больше никогда не взойдет, — подумал он, — По крайней мере, для меня точно". Загорелся зеленый свет, но он, не замечая его, продолжал стоять, мрачно глядя на горящий конец сигареты. "Люди, вы еще не знаете, солнце больше никогда не взойдет", — кричал он про себя. В кармане затрезвонил телефон, это было слишком неожиданно, как звонок будильника. Он словно проснулся, посмотрел по сторонам и не мог понять, где он, почему так темно, почему не включены габариты, почему он стоит, когда горит зеленый свет. Его машина со стороны выглядела более чем странно: черная, без огней, словно призрачное видение в темноте, образ "Летучего голландца" на колесах. Телефон продолжал настырно звонить. Он включил габариты, собрался тронуться, но загорелся красный свет. Он медленно нашел телефон в кармане, достал его. Телефон продолжал звонить. Он неуверенно посмотрел на него, потом открыл и приложил к уху.
