Махбод Сераджи - Крыши Тегерана
Наблюдать за Доктором, когда он спорит о политике и религии — две темы, вызывающие у него жгучий интерес, — это все равно что представить себе, как величественная и безмятежная гора Дамаванд извергает в небо дым. Он ненавидит шаха и мулл, образованных чиновников от религии.
— Шах — диктатор и марионетка Запада, — говорит он, — и я скорее поцелую в губы гремучую змею, чем подам руку мулле.
Ненависть Доктора к муллам так велика, что он отказывался вызвать священника для отправления похоронного обряда над его дедом.
— Зачем он нам нужен? — возражал он отцу.
Ему пришлось уступить желанию родителей устроить традиционные похороны. В то время Доктор был на первом курсе университета, а я учился в десятом классе. Видя, как болезненно он воспринимает свою миссию, я предложил сопровождать его, и он с радостью согласился.
Мулла был полным мужчиной средних лет с большим животом и густой черной с проседью бородой. Обмотанная белым тюрбаном бритая голова, белая рубашка и черные брюки под коричневой мантией. Казалось, он искренне сочувствует потере Доктора, расспрашивает, сколько лет было покойному, отчего тот умер, кто оплакивает смерть бедняги и так далее. Я наслушался от Доктора таких ужасных историй о недостойном поведении мулл, что меня приятно удивило дружеское расположение этого деликатного, добродушного человека. Но он вдруг опустил глаза и спросил Доктора:
— Сколько лет, вы сказали, вашей бабушке?
— Шестьдесят два, — неуверенно ответил Доктор.
— Не старая, — небрежным тоном заметил мулла. — Кто теперь о ней позаботится? У нее впереди много долгих лет, бедная одинокая женщина.
Он положил руку на плечо Доктора и, взглянув на него так, как взрослые смотрят на детей, когда преподают им урок, сказал:
— Знаете, сын мой, когда Господь закрывает одни врата, он всегда открывает другие! Так где, вы сказали, живет ваша бабушка?
Лицо Доктора исказилось от гнева. Сбросив руку муллы, он повернулся и вышел из мечети.
— Чертов болван! — вырвалось у него. — Он пытается подцепить мою бабушку. Пусть только подумает о ней — и я сорву с его уродливой головы этот тюрбан и придушу его.
Доктора могут приговорить ко многим годам тюрьмы, если САВАК — тайная полиция шаха — поймает его с собранием запрещенных правительством книг.
Мы идем с ним домой из книжного магазина, и я рассказываю, как мой отец прятал запрещенные книги в небольшом чулане, устроенном в туалете.
— Когда мне было шесть, в наш дом явилась САВАК, — говорю я. — Мать пыталась не пустить их во двор, но они оттолкнули ее. Отец в это время читал в кабинете, но, услышав эту кутерьму, уронил книгу на пол и выбежал из комнаты. Я поднял книгу, вошел в чулан и закрыл за собой дверь. Понятия не имею, зачем я это сделал, разве только потому, что отец, бывало, называл этот чуланчик «нашим секретом» и взял с меня обещание никому о нем не говорить.
Ослепительная улыбка Доктора поощряет меня закончить рассказ.
— Агенты обыскивали дом часа два, но ничего не нашли. Они ушли с пустыми руками, но с тех пор отец не держит в доме запрещенных книг.
— Хорошо, что ты тогда не задохнулся, — с тревогой в голосе говорит Доктор.
— Не помню, чтобы мне вообще было плохо, — говорю я.
Доктор снимает очки и, ласково дотронувшись до моего плеча, тихо произносит:
— Кто-нибудь говорил тебе, что у тебя есть Это?
Вероятно, у меня очень смущенный вид.
— Ты никогда не слыхал об Этом? — удивленно спрашивает он.
Я качаю головой.
— Это бесценное качество, которое трудно определить словами, — объясняет он, — но оно проявляется в поступках великих людей.
В Иране существует традиция под названием таароф[1] — осыпать друзей и незнакомых людей напыщенными неискренними комплиментами, но, глядя в глаза Доктору, я понимаю, что он не лицемерит.
«Я тот еще великий человек, — думаю я, и краска стыда заливает лицо и шею, — тайно желаю невесту друга и только дожидаюсь повода применить боксерское умение, чтобы расквасить лицо какому-нибудь забияке».
Чувствуя мою неловкость, Доктор меняет тему разговора.
— Ты знаешь, как поймали тех заговорщиков? — спрашивает он, имея в виду группу молодых мужчин и женщин, арестованных САВАК за участие в заговоре с целью убийства шаха. — В доме одного из участников искали нелегальные книги и наткнулись на план.
Я киваю. Уже несколько недель средства массовой информации обещают, что в прямом эфире будет транслироваться сенсационный судебный процесс. Впервые в нашей истории по телевидению будет показано подобное событие. Считается, что у нас нет оппозиции, а партию Туде — коммунистов, исламистских марксистов — называют хараб-кар, то есть активистами подрывной деятельности, террористами, людьми, совершающими ужасные деяния во имя политических целей. Если верить средствам массовой информации, Иран — это нация, объединенная под руководством царя царей — шахиншаха Мохаммеда Реза Пехлеви. Признать существование политической оппозиции для САВАК все равно что отрицать существование Бога. Несмотря на аресты, пытки и непрерывное подавление оппозиционных групп, продолжается низкопоклонство перед шахом.
— Люди говорят, что в прямом эфире заговорщики будут плакать и просить о помиловании, — добавляю я, — и тогда шах простит их, чтобы предстать великодушным, милосердным правителем.
На лице Доктора возникает презрительная усмешка. Он качает головой со словами:
— Но в цирке может появиться инспектор манежа с сюрпризом.
В переулке мы встречаем бабку Ахмеда, она бродит как потерянная.
— Вы не видели моего мужа? — приветливо глядя на нас, спрашивает она.
Мы с Доктором обмениваемся взглядами. Ее муж умер два года назад.
— Нет, я давно его не видел, бабушка, — говорит Доктор. — Можем мы чем-нибудь вам помочь?
Бабушка останавливается и начинает размышлять вслух.
— Очень странно. Никто его не видел с тех пор, как мы похоронили его пару лет назад. Я рассказывала вам, как мы с мужем встретились?
Мы слышали эту историю миллион раз, но улыбаемся и качаем головами. Бабушка снова повторяет, как познакомилась с будущим мужем на вечере в американском посольстве, и, несмотря на то что в то время у него было сорок три жены, он влюбился в нее и развелся с ними, чтобы жениться на ней. Она говорит, что он хранил ей верность до того дня, пока не погиб, спасая кошку из горящего дома.
— Какая красивая история, бабушка, — поддерживает ее Доктор. — Он, должно быть, действительно любил вас и наверняка был храбрым и сострадательным человеком.
— Да, он был храбрым человеком, — эхом отзывается бабушка, удаляясь под шарканье ног. — Он был сострадательным.
Мы с Доктором знаем, что дед Ахмеда никогда не был в американском посольстве, у него не было сорока трех жен и он определенно не стал бы рисковать жизнью ради спасения кошки, потому что искренне ненавидел кошек.
Вечером к нам на ужин приходят родственники и друзья, чтобы вместе посмотреть судебное заседание. Дом наполнен возбужденными голосами и ожиданием. К тому времени, как молоток судьи возвещает начало процесса, наш переулок пустеет.
Обвиняемые один за другим поднимаются на возвышение. Большинство каются и просят прощения у шаха. Они читают свои показания по подготовленным документам, текст тщательно составлен так, чтобы любое упоминание королевской семьи звучало почтительно. Некоторые члены группы открыто рыдают, взывая к королеве как матери нации.
— Помоги своим непокорным детям заслужить прощение! — выкрикивает одна женщина. — Ты сама мать, пожалей моих детей.
Я быстрыми, решительными рывками закатываю рукава, глядя на экран, и прижимаю ко рту сжатые кулаки. У каждого обвиняемого на лице выражение сдержанного страдания. Большинство напуганы, другие, похоже, успели отрешиться и от себя, и от ситуации в целом.
Последним встает и дает показания Голесорхи, лидер группы. Его имя означает «красная роза». Приятное лицо, средний рост, массивный подбородок, густые усы — вылитый Максим Горький в молодости. Он снимает пиджак, медленными нарочитыми движениями закатывает рукава рубашки и подходит к возвышению.
— Этот суд — незаконное действо, — восклицает он, обрушивая кулак на кафедру с такой силой, что все мы вскакиваем с мест. — Шах — тиран, прислужник американцев и марионетка Запада.
У меня перехватывает дыхание, я с трудом сглатываю. Я выпрямляюсь и начинаю лихорадочно опускать рукава. Кажется, сам воздух в комнате насыщен электричеством.
— Неужели он не боится? — бормочет друг моего отца. — Сегодня ночью его замучают до смерти, клещами вырвут ногти, потом по одному отрежут пальцы на руках и ногах.
Он умолкает под многозначительным взглядом отца, осознав вдруг, что женщины в комнате все в слезах. Судья велит Голесорхи замолчать, но тот не подчиняется.
