Галина Северина - Легенда об учителе
Света снова толкнула меня, указывая глазами на пустую парту передо мной. Но я так боялась опоздать на следующий поезд, что помчалась безо всего. «Первый день можно и так провести», — почему-то легкомысленно решила я. Вот так начало новой жизни!
Я прикрываю ладонью глаза и хочу осознать, что же произошло, но мне мешает резкий электрический звонок. В Немчиновке тетя Стеша звонила веселым медным колокольчиком — и все как оглашенные срывались с мест. Звонок был для нас. По привычке я приподымаюсь, но Света сердито держит меня за юбку. В самом деле, никто не шелохнулся.
Бородатый «серб» неторопливо кладет мел и произносит своим четким, твердым голосом:
— Все это вы, конечно, знаете, но освежить в памяти не мешает. В следующий раз перейдем к курсу восьмого класса. Вы свободны, товарищи.
И первый раз улыбнулся. Да так, будто озарил всех. В черни бороды мелькнули меловой белизны отличные зубы, какие изображают на коробке с пастой «Хлородонт». Все зашевелились и ответно заулыбались.
— Никогда бы не подумала, что эта Синяя борода может улыбаться! — сердито фыркнула я и почувствовала что-то вроде неприязни к невозмутимому «сербу».
— У него не синяя борода, а черная, бархатная, — мурлыкающим голосом произнесла Света и окончательно вывела меня из себя.
Перенесенное унижение давило на сердце.
— Все равно. Семь жен у него наверняка томится в подвале, а то и больше.
— Ого, а ты, оказывается, злая, уважаемый председатель учкома! — услышала я чуть насмешливый голос Иры Ханиной. Она подходила ко мне сияющая, праздничная, как и полагается в этот первый сентябрьский день.
— И вовсе не злая, — буркнула я, едва сдерживая слезы. — А он, по-твоему, добрый? Здорово он тут вас всех выдрессировал. Пикнуть не смеете!
— Что с тобой? Не с той ноги встала? — пробует отшутиться Ира, но веселый блеск в ее глазах меркнет.
— Что, Наточка, получила урок светского воспитания? Это тебе не наш милый дядя Костя, у которого во время объяснений можно было в окно вылезать. Туда и обратно! Нет, существует дверь, да еще не в любую минуту ее можно открыть. На все свое время! — заговорил подошедший Жорка, потирая, по обыкновению, руки.
Как, и он? Мой верный, всегда поддерживающий меня Жорка против меня? Мою руку успокаивающе гладит Света, и я чувствую, что и она не за меня. Чем же их всех пленил Синяя борода?
Я оглядываю незнакомых ребят. Они увлечены разговорами, смеются. До меня им нет никакого дела. Я чужая. Чувство незаслуженной обиды охватывает меня. Еще никогда так не было. В самые трудные минуты жизни всегда кто-нибудь был за меня, поэтому я никогда не падала духом. А теперь?
— Ты предал меня! Да, предал! — кричу я в лицо Жорке.
Он медленно краснеет до кончиков больших ушей и по-собачьи трясет головой, будто отряхиваясь.
— Ты не права. Ох, как ты не права! Подумай! — говорит он и уходит на первую парту, где они обосновались с Гришей.
— Что там у вас? — слышу я Гришин голос и шелест сворачиваемой газеты.
— Так, ничего, — мычит Жорка и смотрит на доску, где еще не стерты написанные четким почерком формулы.
Девчонки молча смотрят на меня. Они ничего не могут понять. Звонок заставляет Иру уйти на место, а Света ободряюще шепчет:
— Литература сейчас. Твоя любимая.
У меня сейчас нет ничего любимого. Мне нехорошо до тошноты. И мыслей никаких нет. Пусто.
Так началась моя, как мне казалось, вечная ненависть к учителю, которого все глубоко уважали, о котором рассказывали необыкновенные вещи и крепко верили в них.
— Откуда ты взяла, что он серб? — недоумевала Ира, когда мы со Светой однажды зашли к ней домой перед уроками. — Фамилия ни о чем не говорит. Он самый настоящий русский — Андрей Михайлович! Ну а если б и серб — какое это имеет значение?
— Помнишь, у нас был венгр Тóни? — с удовольствием подхватывает Света, лишь бы свести разговор к миру.
Но я и не собираюсь ссориться с Ирой. Мне нужно обосновать свое отношение к Синей бороде, как я неизменно зову нашего учителя и классного руководителя.
— Ах, Андрей Михайлович! Тогда он из царей!
— Царя звали Алексеем Михайловичем, — поправляет Ира и заливается смехом. — Тоже придумала: из царей! Тот царь ему в подметки не годится. Да и нет сейчас никаких царей. В революцию последнего скинули! Дуришь ты, Натка!
Я и сама чувствовала, что позиция моя слаба, но незабытая обида заставляет искать повода для отплаты.
— А что он делал до революции? — наступала я.
— В гимназии учился.
— Ага! В гимназии! Барский сынок! — обрадовалась я. Таким путем шла бы Женька, и это меня поддерживало.
— А после революции учился в трудовой советской школе. Чего ты пристала? — сердилась Ира.
— В школе? Он же старый! — не сдавалась я.
— Нет, молодой. Двадцать пять лет всего. Это он за лето бороду отрастил. Вот посмотри нашу прошлогоднюю фотографию.
Я смотрю и своим глазам не верю: наголо стриженный, гладко выбритый, только с узкой полоской усов.
— Ну и артист! — неодобрительно хмыкаю я.
Ира осуждающе молчит. Действительно, о чем спор? Чего я добиваюсь? Оправдания своему поведению? Больше всего мучит разрыв с Жоркой. Нет, не дала мне радости новая школа.
Хорошо было только у Иры, в ее комнате, заставленной книжными шкафами. С такой обстановкой мне еще не приходилось сталкиваться, у нас не было дома ни книг, ни пианино, ни картин на стенах. Наверное, так было в доме Жени Барановской, но к ней я никогда не ходила. Впервые атмосфера интеллигентной, гостеприимной семьи коснулась меня. Мама у Иры была зубным врачом, папа инженером. И хотя тут ничего не было общего, все же мне вспомнилась семья Женьки Кулыгиной, с ее добрым отцом-сапожником. Как и там, к Ире можно было ходить гурьбой, располагаться на широкой тахте, как на печке, и говорить о чем угодно. Никто не запрещал, не останавливал. Ни в моей, ни в Светиной семьях ничего подобного и вообразить нельзя. Если и приходили друг к другу, то осторожно, тихонечко шептались. Чаще вообще бегали по улице. Иру окружали книги, музыка, и в то же время она была настоящая убежденная пионерка. Что-то Валино было в ее характере. Такая не свернет в сторону ни при каких обстоятельствах!
В общем, мне было бы совсем неплохо, если бы не появившееся странное чувство неполноценности. Мне хотелось, чтобы я из униженной, изничтоженной вновь стала радостной, сильной и чтобы никто не портил мне жизнь. Я была искренне уверена, что все мои несчастья начались из-за этого учителя, то бородатого, то бритого, то усатого. Мало того, что он выставил меня в первый день на посмешище, он еще усомнился при всех: а училась ли я в седьмом классе? Может, я из начальной школы пришла? Это когда я, как пешка, молчала у доски и не могла решить простейшей задачи.
Жорка сидел на первой парте кумачово-красный от стыда за меня. И это было хуже всего. Я положила мел и, как лунатик, пошла на место. Учитель не остановил меня, только быстро стер с доски написанную мною ерунду и что-то отметил в журнале.
«Вот и первый „неуд“», — решила я. Но Ира потом мне сказала, что поставлена точка, как у других слабых ребят.
— У вас был плохой учитель физики? — сочувственно спросила она. Странно, но Ира не переставала верить в меня.
Нет, у нас не было плохого учителя. Старый добрый дядя Костя — в нашем классе училась его племянница, и мы звали его за глаза так же, как она, — вел у нас физику и математику. Он много знал, но был слаб характером, и слушал его один Жорка. Иной раз они вдвоем исписывали всю доску при полном равнодушии класса. Все занимались своим делом. Тоська лазил в окно, Гриша читал газеты, а я и вовсе не бывала на уроках из-за общественных дел. Они мне казались куда важнее. Если б мы слушали на уроках дядю Костю, как Жорка, то и знали бы хорошо.
Но нас никто на это не настраивал. Наоборот. Среди урока часто влетал Родька и, не обращая внимания на растерявшегося старика учителя, забирал активистов на срочное совещание. Я всегда была в их числе. И не только как председатель учкома. Родька знал, что я могу организовать любое мероприятие, будь то агитпоход в колхоз или выступление на районной конференции. Хорошеньких девочек из 7-го «Б» он брал для представительства, меня — для дела.
«Ученье не убежит. Тут дело поважней!» — говорил в таких случаях Родька. Воображаю, как полетел бы он при одном взгляде Андрея Михайловича, если б вздумал снять ребят с его урока! При этой мысли меня разбирал смех, и Света радовалась:
— Ну, слава богу, повеселела!
Ей тоже нелегко. Правда, она была не в числе активистов, уводимых Родькой, а в числе тех, кто мог вылезти в окно. Но сейчас Света старалась крепиться и ободрить меня. Ей почему-то казалось, что все само собой образуется. Не имели же мы «неудов» в Немчиновской школе! Бог даст, и здесь пронесет!