Город не принимает - Пицык Катя
Я поперхнулась.
– В смысле?
Альбина поморщила лоб.
– Ну, это самое… Машка говорит, что мы все думаем, что мужчинам нужен секс, а на самом деле… Им не это главное. Не оргазм там какой-то, это все… Им надо доказать, что… как бы самим себе, что они могут. У нас с моим стало меньше, реже… Может, уже два раза в неделю, раз. Бывают такие недели, что вообще ни разу. Я понимаю все, что работа, он устает, но вот Машка мне говорит, что он просто уверен в себе, как бы ему ничего не надо доказывать и… он не то чтобы не хочет, он же знает, что он может, и не суетится под клиентом просто, не делает из секса культа. Но мне не надо давать ему понять, что я понимаю… Как бы женщина просто не должна быть умнее своего мужчины, женщина не должна показывать свой ум, понимаешь? Мужчины вообще не любят, когда у женщины есть свое мнение какое-то или это самое… Машка говорит, надо молчать и улыбаться: выигрывает тот, кто хорошо играет.
Она пожала острыми плечами и расплылась в улыбке. Я почувствовала резкий скачок давления. Как будто в груди разорвался полный воздуха шар, и ударная волна отогнала кровь, поприжав к краям – к коре головного мозга, кончикам пальцев, зубным корням. Я осознала масштаб катастрофы: конечно, мир так прекрасен, он течет по Измайловскому, за окном, как в кино про рыб, – люди, трамваи, светофоры, волглые небеса, но вся эта видимая безобидность хрупка! Стоит мне и Марии столкнуться в потоках рыб, сойтись в одной точке, и мы убьем друг друга. Просто убьем. Компромисс между нами непредставим. Похоже, его нет! Мир держится от кровопролития на волоске, существует до первой встречи Марий и Немарий. Долгострой гуманизма есть результат расслоения среды: многообразие пространства позволило нам проскальзывать мимо друг друга. Поэтому мы дышим. А вовсе не потому, что способны к диалогу.
Мы сели в машину. Альбина разговаривала по телефону (дорогое удовольствие оплачивал «Мой»), Она с усилием направляла рычаг коробки передач, сжимая его мартышечьей рукой. Сухое запястье. Тощие бедра. Затяжки на колготках. Короткие жесткие волосы, рыжеватые, смятые в беспорядке. Черные стрелки сухим карандашом. Веснушки. Маленький нос «кнопкой». Она могла бы быть кем-то другим. Или она должна была быть кем-то другим? Где-то в сердцевине моего настроения открылась скорбь. Альбина чуть опустила окно со своей стороны. И пользуясь тем, что стало шумно, я тихонько загудела про себя, звуча, как оркестр, взвывая голосом Отса: «О, баядера, о, баядера, не верю я, что ты рядом со мной».
* * *Основную строку в моем меню занимал свекольный салат. Отварная свекла с чесноком. И подсолнечным маслом (вместо майонеза). Однажды, в какой-то обычный субботний день, глядя на мелкие, винного цвета скользкие перышки, сползающие с металлической терки в горку на дне кастрюли, я почувствовала, что больше не могу это есть. Влажность, сахарный запах, свежесть несвертываемой фиолетово-йодистой крови, мелкие брызги, ложащиеся на руки и лицо, как морось, – все это больше не трогало меня. Мне нужна была горячая еда, горячий жир, разошедшийся в густом бульоне, желательно томатном. Мне нужна была пища, согревающая изнутри. Удовлетворяющая. Дающая телу облегчение, гораздо более протяженное, чем оргазм. То есть во мне созрела не то что тоска, а целая мука по пресыщению. Клетки изнывали о мясе, как о воде. Сорвать дисциплину и купить курицу я не могла: это стало бы предательством по отношению к себе, практически воровством – я обрекла бы саму себя на голод в грядущие дни.
Вдруг мне пришли на ум вегетарианские голубцы. Женечка заворачивала в капустные листья рис, смешанный с тертой морковью. Мысль о горячих голубцах молниеносно расстроила нервы. Я накинула пальто, выбежала из дому, бросив на столе все как было – кастрюлю, терку, чертовы брызги, – то есть впервые со дня заселения ушла, не убрав за собой. Собственно, я вернулась с рынка всего через полчаса, но Анна Романовна уже крутилась у холодильника по каким-то делам. Я поставила на стол тяжеленный пакет. Извинилась за «бардак». Объяснила что-то обо всем. Старуха вроде бы и не имела никаких претензий. Но стало понятно без слов: войдя в кухню после улицы, я почувствовала очень насыщенный, прямо-таки непроницаемый запах свеклы и, главное, рубленого чеснока. Запах стоял сплошь, как завеса. Такой запах можно было резать ножом. И я поняла, что Анне Романовне он неприятен. Вернее, поняла, что ей неприятно само по себе воздержание, само умерщвление плоти. Она испытывала отвращение к отсутствию полноты некоторых ощущений. Вид боли, пробуждаемой скудостью ощущения, отвращал ее, как вид проказы, – вот что я поняла. Но одно дело – понять и совсем другое – поверить в то, что понимаешь.
Я угробила на голубцы полдня. Кипятила листья, делала срезы по толстому месту каждого черешка, отмеряла точные порции риса с морковью, заворачивала с мастерством, как будто укладывала парашют или даже бутон розы. Я старалась. Но есть готовое блюдо оказалось невозможно. В отсутствие мяса рис прямо-таки обосрался белесым клеем. Конечно, голубцы, как я и хотела, были горячими. Но, по сути, они ничем не отличались от свеклы. В корне ничего не поменялось. Желудок наполнялся материалом. Но клетки оставались холодными и пустыми. Кожа остывала и пуще прежнего кричала об одиночестве. В какой-то момент я просто положила вилку на стол и решила, что ужин необходимо прекратить. Уж лучше свекла. Надо было набраться мужества и признать позорное поражение: деньги потрачены зря, время потрачено зря, продукты придется выбросить, сколь ни кощунственно последнее по отношению к героям войн и тех, кто, собственно, в текущую минуту дох от голода, просто дох.
Вот тут-то я вспомнила об Андрее. В отличие от меня, он не ел неделями. Отдать? Сбросить несъедобное с людского стола, как свиньям, курам? Это могло оскорбить человека, почти наверняка. Я задумалась. Опорожнить кастрюлю? Вывалить кило, а то и все два – часы труда! – в ведро? Так почему бы тогда не попробовать отдать голодному? Теоретически голубцы могли приглянуться Андрею. Я просидела на кухне без всякого занятия около пятнадцати минут. Я пыталась понять: чью проблему решаю? Стремлюсь ли загладить вину перед собой за бесполезную трату денег и за слабость – нежелание есть говно? Или хочу помочь нуждающемуся? Или и то и другое сразу? Я очень волновалась. Мне было страшно ошибиться. Помочь из соображений гордыни или не помочь из соображений страха уличения в той же гордыне? Что менее преступно?
* * *Он даже не выложил их на тарелку. Ел из кастрюли – не помня себя, жадно заглатывая, пропуская через уголки рта излишки сока и слюны. По подбородку текло. Лязгала ложка. Мои представления о голоде были расширены. Ни о каком нанесенном мною оскорблении не шло и речи: наверное, Андрей понял, что получил в угощение нечто неугодное моему желудку, но, дабы не вгонять меня в стыд, никак не обозначил понимания. Процедура прошла безупречно. Вытерев рот, он сказал:
– Погуляем?
Мы направились в Юсуповский сад. Осень давно шла на убыль. Отпламенела. Ветер дорывал остатки листьев, жмых; на черных скелетах осин болтались какие-то картофельные очистки. Но главное, щеки то и дело обжигал холод. Невидимые лезвия и штыки, беспощадные и слепые, секли эпидермис, прорываясь в подкожные ткани. И в этом выражалась какая-то высшая правда. Система. Как холод неотвратим, так неотвратима смерть, никого не пощадят. Воистину, архангел Михаил пах не тройным одеколоном, а крепким морозом.
– Сегодня ночью у меня была одна девушка, – сказал Андрей. – Она кончила со мной семь раз подряд.
Я взглянула на него. Бледная кожа с просинью. Седые виски. Голая шея, без шарфа. Драповое пальто, заношенное. Зачем он врал? Вернее, понимал ли, что врет? В мыслях я пыталась сконцентрироваться и узреть пространство, отделяющее абстрактную ложь от конкретного живого человека, ее произносящего. Есть ли такое пространство? Как функционирует человек, продуцирующий ложь? Разумеется, Строков был не первым фантазером в моей жизни. В детстве я знала девочку Настю. Дочь соседей по лестничной клетке. Она часто рассказывала истории. Скажем, как она говорила, – «вчера», после уроков, на глазах у всей школы старшеклассник встал перед ней на колени, молил о любви, целовал туфли, стенал, и она даже цитировала: «Я не могу без тебя» и т. д., то есть он грозился порезать вены, но при этом мы обе знали, что «вчера» Настя не ходила в школу, равно как не ходила в нее и позавчера, и месяц назад, ибо страдала двусторонней пневмонией и лишь недавно переехала домой из больницы. Я боялась Настю в детстве. В юности – презирала. (Другие варианты не приходили мне в голову.) Но Строков затмил Настю. Случай со Строковым смутил меня. Все-таки там замешивалась война, нечто святое, и прочее. Это беспокоило не на шутку. За лето я разработала теорию. Человек, говоривший правду, был един. Неделим со своей правдой. Человек, говоривший ложь, был трояк: в нем присутствовали ложь, правда и некто третий, кто видел разницу между ложью и правдой и изъявлял волю перемещения. Теперь же, глядя на Андрея, я спрашивала себя: а так ли уж много воли изъявлял некто третий? И был ли он там, внутри, под слоем пальто, рубашки и ребер? И если он там, существует ли возможность услышать его голос? С ним можно поговорить?
