Молёное дитятко (сборник) - Бердичевская Анна Львовна

И сел за рояль. Когда начал стареть, он положил себе за правило каждым утром проигрывать часть своего старинного репертуара. Сегодня у него было утро Шопена.

Настало время идти в школу. На этот раз он дошел спокойно, не останавливаясь, не разговаривая сам с собой. И день прошел как день, ученики в меру торопились, в меру врали, в меру теряли темп, и, в общем, все старались. Последнее занятие было с Тимохисом. Он пришел хмурый и спокойный, можно сказать, деловитый. Ни ученик, ни учитель о вчерашнем не вспоминали.

— Ну, с чего начнем? — спросил Гус. — С Черни?.. Или с Кобалевского?

— С Баха… — сказал Тимохис.

— Подготовил? Не торопишься?.. — учитель посмотрел на него внимательно. — Значит — «Сарабанда». Давай.

Тимохис, как обычно, небрежно и бочком сел к роялю, открыл крышку и хотел сразу начать, но Гус хлопнул его по спине и строго скомандовал:

— А ну-ка сядь, как я тебя учил! Расправь плечи, дыши свободно. Так… Никуда не спеши. Это танец неспешный, и — главное — разговор, разговор неспешный, понимаешь?.. О жизни и смерти. Вот так. Ну, начинай.

И учитель с учеником погрузились в Баха.

Тимохис за один вечер отлично запомнил ноты, но на этот раз расслышал, похоже, еще что-то. Его длинные, крепкие, точные пальцы играли еще не музыку, но разговор. Бессловесный, бесконечно честный, как это всегда было у Иоганна Себастьяна Баха. Разговор с Богом. Тимохису из Губахи было что сказать Богу, и если раньше он не знал — как, то сейчас, вместе с Бахом, у него начало получаться. У него спрашивали и он отвечал, он спрашивал и ему отвечали. Нет-нет, до музыки было еще далеко, слишком много личного, слишком горьки обида, горе, разлука, безвыходность, окончательность смерти. Но жизнь и любовь уже поджидали, уже давали надежду бессмертной душе. Гус с учеником повторяли отдельные пассажи, учитель сердился:

— Не на ксилофоне играешь, не брякай… Забудь ты ноты, ты их уже знаешь! Музыку слушай!.. Вот здесь вот, тебя спросили — отвечай. Только не ври!

Николай Янович отодвигал руки Тимохиса и сам показывал — как спросили и где начался ответ. И Тимохис его начинал понимать, и они двигались дальше.

Оба были если уж и не счастливы, то заняты бесконечно. И Тимохис заглядывал, заглядывал в глаза учителя, и получал ответ.

В этот вечер в этом мире у него появился его собственный, свой учитель.

Они засиделись допоздна, когда школа почти опустела. Вышли вместе, дошли до церкви, у которой накануне Гус понял Тимохиса из Губахи. В этот вечерний час резко похолодало.

— Давай-ка зайдем, — сказал Гус ученику. — Я сегодня мать во сне видел, что она в раю… Ты в церкви на Пасху бывал?

— Нет, — ответил Тимохис. — Был только, когда сестренку крестили… Она сейчас в детском доме.

— Ну, пойдем.

И они вошли. В просторной, гулкой, высокой церкви было темно, только лампады светились, и народ еще только начал собираться. Молодой священник читал из Евангелия о Крестном пути, о снятии с креста, о положении во гроб, и Гус почувствовал, что мальчик напрягся. Но потом расслабился и как будто заскучал. Не все было понятно в словах, произносимых под гулким куполом на почти что родном, но загадочном, странном языке, только изредка понятном вполне. Но в этом звучном умалчивании, в этих пропусках понимания, была тайна, и тайна была важна, она содержала, казалось, больше, чем смысл… Но мальчик устал.

— Пойдем, присядем, — позвал Гус.

Они нашли свободную лавочку, и время вдруг побежало незаметно. Николай Янович, как мог, рассказывал Славе Тимохису из Губахи Евангелие, а Слава слушал, слушал и клевал носом, Гус останавливался, но Слава просил рассказывать дальше, и Гус рассказал про Иудов поцелуй, про Пилата, и про двух апостолов, заснувших в Гефсиманском саду, хотя он просил их не спать, и про Петра, трижды отрекшегося от Христа, и как Иисус нес свой крест и был распят и умер. И как воскрес, и даже верующие в него не все и не сразу поверили в его воскресение, и про Фому неверующего, как он убедился и поверил… Церковь между тем полнилась людьми, многие шли с детьми. Николай Янович спохватился и пошел покупать свечи, Слава потянулся за ним, свечи они зажгли и поставили у Распятия — в память всех, кто погиб на Северной шахте, и в память матери, приснившейся накануне Гусу. В центре, под куполом стали собираться священнослужители с хоругвями, вокруг началось брожение, вокруг затеплились свечи, и вдруг все тронулись в полумраке, пошли за хоругвями к выходу. Раздался громкий возглас:

— Господу нашему помооолимсяааа!

И во всей процессии с огоньками свечек вначале вразнобой, потом все стройнее люди запели короткий стих, слов которого не знал ни учитель, ни ученик, но Гус с изумлением услышал, как Слава стал без слов, подпевать. «Будет петь!» — подумал Николай Янович и перекрестился, сам не зная почему.

Они шли вместе со всеми вкруг церкви, свечи на холодном ветру гасли, но люди передавали друг другу огонь, так что свет в крестном ходе ходил ходуном, но не прекращался, и от этого становилось весело… А в опустевшей темной церкви что-то вдруг произошло, какое-то огромное счастье, и там грянул хор певчих, и начал разгораться свет, радость прошла по тем, что шли в темной холодной ночи вкруг храма, и все запели громче: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробе живот даровав…

Бойкий, радостный перезвон колоколов грянул, а когда Гус с мальчиком подошли к крыльцу, там уже стоял огромный диакон в золотой рясе и возглашал гудящим басом:

— Христос воскресе!

А народ радостно отвечал. Гус услышал, как вместе со всеми громко кричит его ученик:

— Воистину воскресе!

И щедрые потоки святой воды, распадаясь на сверкающие капли, разлетались с как бы малярной кисти пономаря. И радость обретенного бессмертия переполняла всех, каждого…

После крестного хода Гус с Тимохисом в церковь не пошли. Мальчик еле на ногах держался.

— Ты с утра ел что-нибудь?

— Нет, — ответил Тимохис.

Николай Янович вызвал такси, оно пришло через пять минут. По дороге к интернату Гус вспомнил о крашеных яйцах в своем портфеле. Они облупили и съели по яйцу, Тимохису досталось красное, Гусу — синее. А третье, зеленое, они отдали таксисту-киргизу…

— Спасибо, — сказал киргиз и положил яичко в нагрудный карман.

А засыпающий Слава Тимохис неожиданно сказал:

— «Спасибо» значит «спаси Бог». Так бабушка говорила.

notes

Примечания

1

Имеется в виду фраза героини Фаины Раневской: «Иринушка, я возьму с собой „Идиота“, чтобы не скучать в троллейбусе».

2

С 1936 по 1955 год в СССР действовал запрет на аборты.

3

Из стихотворения Александра Межирова.

4

Джадо — порча.

5

Так Берт Тодд называл Е. А. Евтушенко.

6

л/п — лагерное подразделение.

7

п/я — почтовый ящик.

8

С 1937 г. аборты в СССР были запрещены.

9

Курдонер — парадный двор дворца, усадебного дома, особняка, образуемый основным корпусом и боковыми флигелями.

10

Роман Александра Григоренко «Ильгет».

11

Скорее всего, речь идет о перфекционистах, людях, убежденных, что несовершенный результат работы не имеет права на существование.