Юлия Вертела - Интенсивная терапия
На некоторое время в палате воцарилась тишина...
– В школе девчонка была... – Глаза гостя лукаво сверкнули. – Я ее дразнил – «курица», у нас так принято было, а она трепала меня. Но потом я возмездие совершил, она подошла в зоопарке к гусям, а я ей юбку задрал и говорю: чего она моих казарок пугает, казарок-то чего! «Нахал, нахал!» – хохочет Юра, передразнивая свою «курицу». – Точно, точно все так и было. Теперь мы в расчете с Ленкой. Было, было такое. Мальчишки дразнили меня в школе гансиком, потом евреем, говорили, что я Христа убил. Один гад пинал меня ногами, а я потом в зоопарке его встретил, иду с ведром, и он с женой и дочкой – как дернул от меня. Испугался. Было, было немножечко...
Вошла медсестра, прервав нашу беседу:
– Юра, на укольчик!
– Не аминазин? Нет? Аминазин – это сразу наповал, – опять заволновался Юра. – Но раз слово юнната дал, раз слово дал – надо идти... У меня честь огроменная, честь сквернить не позволю никому...
Конечно, Юре делают не аминазин, а лечат желудок или что-то с ним связанное...
Юра стал частенько заходить к нам. Он не ел торты и колбасы. Иногда кружку чаю выпивал с печеньем. В десять медсестра разгоняла нас на уколы. Но какой-то час или полчаса мы трепались от души. Нам нравилось расспрашивать Юру о разном, потому что он ничего не скрывал и говорил не так, как все, и жил не так... – по простодушию и сохраненности связи с природой.
– В отроческие годы вечерку заканчивал. Если партию в картишку проиграю, я дубину брал и все ломать начинал, – немножечко скамейку, беседку немножечко, – опять смеется в бороду. – Фулюганил. Девчонки шиповника за воротник набросали, помню, отходил их палкой. Приставали ко мне чуть-чуть, я подножку одной, а она чуть-чуть в урну полетела... Да, да, точно, точно – в урну полетела. Буйный был по молодости. Мог и зарубить лопатой, если кто животных обижает. Теперь я в Обществе защиты животных состою. Мало нас там собирается, мало. Но корочка имеется, иногда, кстати, помогает. На улице часто задерживают: что в мешке? Серп много лет носил... Мало ли что еще. Замок, например, тяжелый...
Я представила, как серп блеснет в ночи и вспыхнут черные-пречерные глаза...
– А за что попал в Скворцова-Степанова?
– Пырнул я одного маленько ножичком, было такое дело, обижал он меня в школе сильно, вот я и отомстил. А всего восемь раз был в фашистских застеночках – так мы это место называем, люди там разные: уголовники с больными рядом лежат. Пятнадцать коечек без тумбочек: одна к одной, если хочешь книжечку – в ноги клади, только так, ничего своего... А комната по размеру как эта (значит, метров двадцать!), и ничего своего, и не гулять... Хуже нет, нет хуже...
– А мужчины с женщинами как-то общаются? – с тихим ужасом спросила Ирка.
– В фашистских застеночках женщины с мужчинами никак не могут, иначе сульфазин. Это куда как хуже аминазина. Одна мне говорит: «Дай сигаретку – грудь покажу». Показала. Я на нее все сигареты извел... Меня, когда принимали в Скворцово-Степаново, раздели догола, а я вижу, медсестра, глядя на меня, удовольствие получает, ну я ей и отомстил. Когда она мылась в душе, тоже заглянул... И все-все увидел! – Юра ужасно довольный. – Мама хлопотала меня из дурки забрать. Но я бы не смог жить, я бы не смог, если б не они, не животные... Природа – мой Бог. Лес, звери... Без них я бы не смог...
– А любовь, жена?..
– Есть живой примерчик. Образно чуть-чуть гражданский брак, природный. Вижу ее раз в год, она в неврологическом интернате. Я просвет для нее хорошенький. Она всех животных переносит, вот если только ноуфетик в кровати ползает – это уже слишком. В 97-м году последний раз у меня была. Она в Зеленогорске, в клинике, навещаю. Я, как Буратино, врываюсь к ним в царство Карабаса, и всем весело. Бывает, нас отпустят на залив, бывает... Почему она такая? Бывает, дети родителям не нужны, отправляют в дом малютки, не нужны... А меня к ней пускают только с мамой... Ну, вот я как Буратино – в очаг надо! В очаг!
И тут же хорохорясь, как петух, Юра явно прихвастнул:
– А любовниц у меня много было, много! Но мы с ними не сходились на идеологической почве. Одна потребовала, чтобы я крестился, тогда она меня полюбит. А я не хочу. У них там в христианстве все греховно, а я люблю ночью порнофильмы смотреть... – Подумав, Юра добавил: – Я за патриотизм и нудизм.
– Так ты ж раздеваться стесняешься, – подловила его Ирка.
– Бывает такое, немножечко, бывает.
– Ну а на пляже?
– Надеваю плавки широкие, очень-очень широкие...
– До колен, что ли? – мы просто ухахатывались.
– До ягодиц. А у них там все видно, а вы смотрите, само собой, и вам все видно...
Ира вдруг вспомнила:
– Мне надо своим позвонить. Я завтра на выписку.
– Телефон дай, – с ходу спросил Юра.
Ирка растерявшись:
– Не могу, у меня муж ревнивый, убьет.
Юра поворачивается ко мне:
– Телефон дай. – Он ко всему миру напрямую.
Я, покраснев, соврала:
– У меня мама строгая. Лучше ты свой дай.
Юра быстро и неразборчиво называет цифры, как будто заранее знает, что ему не позвонят:
– Но ты меня не найдешь, сколько ни звони, я то там, то тут, занят немножечко... Так что не найдешь меня. Я, бывает, сам звоню, особенно если веселый, бывает, бывает такое немножечко, особенно если выпью... Все номера набираю.
Было как-то стыдно, что я не дала Юре свой телефон, вроде открестилась. Случается так: в сильные морозы проходишь мимо бездомного пса и думаешь: мне некуда его взять и покормить нечем, и отворачиваешься, чтоб забыть...
– На уколы! – Сегодня была строгая медсестра; застав обрывок Юриной трепотни про женщин, она гаркнула на нас: – Чего вы его слушаете? Он убогий, у него и женщины никогда не было, живет с родителями. А посмотрите-ка, чего он мне нарисовал!..
Я выскочила в коридор, ожидая увидеть что-то невероятное, но на двери девятой палаты болтался маленький листок с простым рисунком – кружок, две точки, какие-то черточки и подпись: «Курица 2007»...
Я умерла в «Пятерочке»...
Я умерла в «Пятерочке». Рухнула между полками с овощами и консервами. На мои плечи скатились банки кабачковой икры и оливок без косточек. Пара кочанов плюхнулась на живот и улеглась на нем, как двойня. Связка крупных бананов упала между ног, напоминая о годах юности. Фасовщик рыбы, приложив к моему лбу замороженного палтуса, заметил, что палтус мертвей меня на минус двадцать, а значит, я, в отличие от палтуса, могу самостоятельно плыть к выходу...
Поверьте, в «Пятерочке» было гораздо веселее, чем в метро. В тот раз я лежала на гранитном полу гремящей подземки. Перед лицом передвигались сотни конечностей, и, не двигаясь, лежали песчинки. Разглядывая их, я удивлялась, что именно они, а не родственники и близкие, оказались со мной в последние минуты жизни. Но, услышав, как песчинки рыдают обо мне, я успокоилась, – все правильно...
Конечно, неправильно покидать этот мир в душной приемной «Электросети», но это было делом чести. Милая девушка два часа считала мою задолженность по двум квартирам и комнате. Увидев квитанции, я захотела вызвать кого-нибудь на дуэль, чтобы срочно расквитаться с жизнью. Поблизости тряслись одни пенсионеры, и, не найдя достойного противника, я выстрелила себе в глаз адреналином. Божественное дуновение донесло до моего трупа: «Пока не оплатишь киловатты – не сдохнешь». – Какие они все-таки добрые, эти ангелы.
Отвратительна была и моя смерть на лестнице. Представьте: темная-претемная лестница без единой лампочки и по бокам освещенные прямоугольные проемы дверей – соседи проснулись посмотреть, как, не дойдя трех сантиметров до родной квартиры, я свалилась среди плевков и окурков, и над моей раздолбанной башкой светилось прекрасное граффити «все эмо – суки». Наиболее добрые из соседей сожалели, что сплюнули возле моей двери. Но ведь никогда не знаешь, кто упадет на твой плевок или окурок...
Единственный раз мне представилось доблестно погибнуть – это случилось возле памятника воинам-освободителям. В зимнем тулупчике я ковыляла за сибирскими пельменями, когда от внезапного выстрела в спину (читай – от приступа стенокардии) ткнулась лицом в сугроб под трехметровой надписью «1941—1945. Никто не забыт, ничто не забыто». Впитав всем телом боль и славу предков, я покидала эту жизнь почти героем. К сожалению, тот раз был не последним... Заботливые дворники пришли и отодрали мой тулуп от снега и, дав мне крепкого пинка, отправили искать пельмени.
Умирая гораздо чаще Анны Карениной, я умудрилась ни разу не оказаться под поездом, хотя живу рядом с железной дорогой. Рельсы – это отвратительно.
Но более всего мне не хотелось бы, чтобы смерть меня настигла в ванной или в туалете. Представляя свое голое тело в дурацкой позе, я стараюсь реже умываться и чистить зубы, сократить мочеиспускание до нескольких секунд, ну, в общем, не делать ничего такого, что могло бы скомпрометировать в момент ухода... С утра я чисто одеваюсь, причесываюсь и ложусь на диван, красивая, как Клеопатра. Перед смертью я обычно звоню мужу, который говорит мне, что очень занят. И приходится ждать его с работы, чтобы он, как и положено романтическому герою, успел пожать мою хладеющую руку.
