Григорий Ряжский - Дом образцового содержания
– Зайдем ко мне, Дмитрий? – спросил юношу Стефан.
– Зачем это? – нелюбезно отреагировал младший Мирский.
Тогда Стефан внимательно так посмотрел парню в глаза, взял его за бицепс железной кистью, слегка сжал руку и негромким голосом пояснил:
– Я не привык, молодой человек, когда мне отвечают вопросом на вопрос. А уж тем более, когда отказывают. Это понятно?
И Митя понял. Понял и двинулся вслед за бабушкиным знакомым, парализованный его словами.
Они проговорили у Стефана Стефановича больше двух часов. После этого Митя вышел на улицу в полной уверенности, что, как бы ни было ему противно посещать школу, он должен ее непременно закончить во избежание будущих осложнений в жизни. А еще он неожиданно для себя осознал, что физически развит недостаточно и ему придется над этим как следует потрудиться. Кроме того, теперь он точно знал, что впереди его ждет увлекательная жизнь, про которую все расскажет и которую предъявит для ознакомления его новый друг Стефан Стефанович, разрешивший называть себя просто Стефан. И последнее – знать обо всем об этом не обязательно более никому, и это требовалось усвоить крепче прочего.
Так вот, заметив у своего подъезда мать и дочь с вещами, он первым делом остановил взгляд на девчонке-ровеснице. Так он стоял, разглядывая Варьку, пока озиравшаяся по сторонам в поисках помощи Мария Глебовна сама не обратила внимание на крепкого молодого человека, довольно рослого, с отчетливо развитой мускулатурой и широко разлетевшимися плечами.
– Молодой человек, – обратилась к нему Бероева-старшая, – вы отсюда, из этого дома?
– Ну допустим, – глядя на Варю в упор, ответил Митя.
Мария Глебовна обрадовалась:
– Вот и хорошо. Мы тоже отсюда, из квартиры Чапайкина Глеба Иваныча. Вот, внучку завозим жить на постоянно. Не поможете нам, по-соседски, а то рук, боимся, не хватит?
– Поможем, – ответил Митя, продолжая исследовать девушку глазами. – Это прямо над нами.
– Над вами? – неожиданно улыбнулась Маша. – Так вы из Мирских, что ли, будете, молодой человек, Розы Марковны родственник?
– Правнук, – ответил Мирский. – Мой отец – Вилен Борисыч.
– Господи! – всплеснула руками Мария Глебовна. – Правнук академика Мирского! Так я же отца твоего вот такусеньким знала еще. – Она явно была рада встрече и тут же перешла на «ты». – Он, когда мы съехали, только в школу вроде пошел. И бабушку твою, в смысле прабабушку, Розу Марковну, хорошо знаю и даже бабушку твою вроде припоминаю, тетю Таню, – она повернулась к дочери. – А это дочь моя, Варенька, – предъявила она дочку. – Она теперь жить здесь будет, вместе с дедушкой: студенткой стала у нас, самостоятельная.
Митька наконец завершил исследование дочки и решил, что телка вполне подходящая. Тем более соседка.
– Это? – Он ткнул пальцем в столик с зеркалом, подошел и одним обхватом приподнял его над асфальтом. Другой рукой взвалил на спину самый объемный тюк и двинул в направлении общего теперь для всех подъезда. – Не вопрос, доставим по адресу.
Пока поднимал вещи, успел подумать, что телке, скорей всего, тоже понравился. Усек, как пристально та смотрела на него, задержав взгляд на фигуре. Когда прощались, решил проверить произведенное впечатление на самой новоселке. И так, чтобы мать не особо услышала, успел сказать, понизив ГОЛОС:
– Ты, Варь, звони. Телефон наш есть у вашего деда.
Варя позвонила первой, через четыре дня, не дождавшись звонка от самого Мити Мирского. Уверена была, что сказал он ей так от растерянности, про свой телефон, а на самом деле первым звонить будет сам. Нет, однако, не позвонил. А Митька, в свою очередь, и тоже похожим образом про Варю эту Чапайкину прикинул, или как ее по отцу-то. Что, мол, выждет положенное, не дождется и сама повод найдет объявиться. И если так будет, то, считай, в кармане телочка, и ручная будет, и послушная, и даст без задержки.
Два года назад, думая о том, каким образом наиболее эффективно подобраться к драгоценной коллекции Мирских, уже неплохо к тому времени защищенной, еще до своего подарочного визита к Розе Марковне Стефан и не предполагал, что когда увидит то, о чем не забывал, живьем, собственными воспаленными ожиданием глазами, то это произведет на него такое убийственное впечатление. Тут же всплыли сладостные времена, когда он сутками просиживал в Ленинской библиотеке, рассматривая цветные репродукции мастеров живописи, вникая в суть вещей, в то самое-самое, что хотел донести до людей неизвестный, но измеряемый бешеными деньгами художник. Затем всплывал постепенно приторный аромат одинаковых всегда Алькиных духов, запах ее кожи, вспоминались мягкие разваленные на стороны груди, объемистые, но плотные бедра, прерывистые вздохи и сильные чувственные качки…
В ту пору он смотрел альбомы и мало чего понимал. Со временем, с помощью легкомысленной Алевтины Степановны стал видеть искомое уже совсем другими глазами, вооруженными особым знанием, покрытыми как бы новой радужной оболочкой. Потом уже все это переросло в знание, а само знание в нем окрепло, утвердилось и стало выгодно и расчетливо складываться с чутьем охотника, нюхом зверя и надежным запахом удачи.
Решение пришло само, было неожиданным, но сразу понравилось простотой и реалистичностью замысла. Путь к коллекции лежал через Дмитрия, правнука Мирских, паренька строгого и отчаянного одновременно.
За годы преступной жизни Стефан научился неплохо видеть и понимать людей, даже если те и не готовы были открыться и помышлять о том, что можно переступить черту, за которой скрывается неправедная жизнь. Всякая жизнь праведная, если ты знаешь, ради чего живешь. Стефан знал, ради чего жил именно так, как жил. Было время, когда сомневался, думал, может, само перестанет гудеть паровозом, где селезенка, и тянуть, тянуть, тянуть…
Однако колебания разом исчезли сами, когда он, примотав дежурную воспитательницу к стулу, заткнув халатом ее мерзкий рот, спустил ей для пущего позора трусы и обнаружил там неприбранную мохнатую гадость. Увидав, понял – не будет обратной дороги, нет ему жизни среди них, таких, как эта правильная сука, что сидит теперь перед ним, хлопая зенками от ужаса, и ждет – кончит он ее или оставит ей в подарок жалкую, ничтожную жизнь. Так вот для этого Стефан и жил: даровать людям, что он назначит, или отбирать, чего сам решил.
Что касалось Розы Марковны, то все было проще не бывает: он не хотел денег за это, он не хотел это отбирать. Он хотел это иметь. Отобрать коллекцию, в случае с милейшей еврейской старухой – была вынужденная мера, и только. Возможно, в лучшие времена он с удовольствием приобрел бы всю коллекцию, целиком, еще больше зауважав себя за такой нерасчетливый и весьма странный поступок. Но лучшие времена, такие, в которых просматривались бы лишние десятки миллионов валютных знаков, покуда не намечались. Верней, планировались, но не настолько. И никакой американский лимон с гаком – теперь это было окончательно известно – не смог бы покрыть мечту. Кстати, до которого неизвестно еще, когда придется добраться, хотя по сегодняшней жизни это уже и так почти потеряло актуальность, как ни взгляни. Разве что приятно пощекотать собственное воображение, держа в памяти, что не кто-то там тебе должен, типа фраера имущего или козла виноватого, а само министерство финансов США в паре с их же американским казначейством – конкретно тебе, и никому другому.
Итак – иметь! Радоваться вместе с ними, с Шагалом, Пикассо, Коровиным, Маковским, Родченко, Юонами и всеми прочими. Всему тому – чему радовались они, создавая шедевры, чем жили, о чем мечтали, кого любили. И главное – думали ли они когда-нибудь, в чьи руки попадут их произведения, чьи стены украсят плоды их высокого старания, затейливого полета и неповторимого творчества? Знали, быть может? Верили, мысля картинками будущего? Видели ли воочию того, кто будет застывать подле их холста по утрам и плакать, возвращаясь в дом после долгого отсутствия? Кто это будет? Он? Другой? Или нет – все же сам он, Стефан Томский, человек, который полюбил искусство, замысливая и крадя его у одних, чтобы одарить им вторых и самому остаться не внакладе? Таланты должны перетекать от одного к другому, туда и обратно, вширь и вглубь, как сообщающиеся сосуды, и не его вина, что был он вычеркнут из вечного праздника получившейся жизнью, из бессрочного торжества, данного прочим от рождения, от отца, от ласковой мамы, от заботливой теплой бабушки, вкусно пахнущей медовым лакэхом, многослойным «наполеоном» с заварным или сметанным кремом или же сладкими ушками имана.
А к талантам себя Стефан причислял. К тем самым талантливым человеческим единицам, что собраны из единственно верных, отдельных от других жизнетворных молекул веществ и частиц. И поэтому полагал, имеет полное право владеть тем, что себе назначил сам в качестве моральной компенсации за непредоставленные ему возможности. Моральные, исключительно таковые, – никак не материальные, ни в коем разе!
