Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2005)
Такова судьба всех отцов.
Честное слово, если бы этого текста не было, его следовало бы написать. Но в русле моего письма и моего опыта он фантомен. По сути, то, что я пишу сейчас, — заметки не заметки, дневник не дневник, — есть большой подарок читаемому мной тексту, а также его автору.
Интересна сцена свидания Адоры с Адорой, в душевой, перед зеркалом. Речь идет об отражающейся и отражаемой как о двух равноценно существующих людях.
Какой же это, наверное, ад — быть отцом перезревшей девицы, которая только и ждет, чтобы рухнуть налитым плодом в кстати подставленные мужские посторонние руки.
Роман был бы романом, если бы помимо истории, рассказанной девочкой, включал в себя историю, рассказанную отцом, а также историю, рассказанную пляжным бонвиваном, и в идеале — еще одну историю, рассказанную на этот раз одной из девиц бонвивана или маленькой Зинкой, дочерью хозяев, у которых девушка с отцом снимают квартиру. Но для этого ведь надо, чай, немного оторваться от разглядывания любимых черт любимой Адоры, а этого автору категорически не удается.
Утомление текстом достигло своего апогея. Если оно не спадет, мне придется бросить это чтение. Однообразие его угнетает. Как бы мне справиться с этим?
И все-таки многим оторвам до нее далеко. Да. (Сцена с курением папиросы.)
Но цитата из “Дао дэ цзин” к подглавке — это, знаете ли, уже слишком. Где же малейший отблеск самоиронии?
Я знаю, почему такой плохой русский. В Киеве, когда берутся говорить по-русски, выражают свои мысли именно так. Пересыпая зерна смысла бесконечными “потом”, “то, что”, “к тому же”, “еще и”, обременяя предложения всякими “чтобы что”, “когда, тогда”, “о том, о чем”. Это большая боль — то, что происходит с языком на Украине. И отдельная тема.
Но этот небрежный, путаный, как попало сплетающий слова язык мне и близок, и понятен, ведь вся моя родня там говорит примерно так. Русский, не то чтобы претерпевший влияние не скажу украинского (какового не слышала в Киеве, а есть ли он вообще на этой планете?), — порченый какой-то язык, обессмысленный, бестолковый, подходящий максимум для нужд домашнего пользования, даже не суржик, а вообще черт-те что. У Адрианы, конечно же, дела обстоят чуть получше, чем вообще на Украине, но там-то в основном я слышала устную речь, и в той неграмотности и небрежности проглядывают да проблескивают настоящие пословицы, а здесь письменно, из уст образованной девушки. И в прозе эти безобразия видны как на ладони. Я знаю их все. В лицо и по имени. (Для меня они как живые.)
Не так давно, месяца четыре назад, я по поисковику, по постороннему словосочетанию, напала на текст на прозе.ру, написанный неким Эдельвейсом Ледяным, что ли. (Весьма сомнительный псевдоним. Все псевдонимы сомнительные до тех пор, пока автор не заставит поверить в себя. Как Максим Горький, скажем. Тоже слишком “прямое” имя, но, во-первых, было другое время, во-вторых, мы этого уже не замечаем.)
Текст этого напыщенного петуха назывался, кажется, “Я и нимфетка”. В деталях, от первого лица беспомощно живописались половые сношения на редкость тупого и гнусного мужика и довольно взрослой уже, лет восемнадцати, что ли, то есть совсем не нимфеточного возраста, девахи, изрядно потасканной, но предстающей автору и вместе повествователю в пошлом розовом флере каких-то сугубо специфических представлений об эротике, романтике, интимности. Было дано подробное техническое, я бы даже сказала — технологическое описание случки. Текст был настолько гнусен, запределен по своей гнусности, что я даже пробежала его по пунктирной диагонали. Он, можно сказать, зацепил. А особенно меня, как глумливого антрополога-практика, “цепляло”, что автору вся эта запредельная пошлятина — ясно было видно — казалась очень тонко сделанной.
Так вот, в некоторых вещах роман Самаркандовой очень напоминает мне тот безобразный текст, хотя и сделан на порядок более искусно. Но в нем вместе с тем нет и шокирующей гнусности, которая удивляет своей откровенностью и потому уже хотя бы держит читателя в напряжении.
А кстати, самое гнусное (раз уж об этом зашла речь) и похабное изъявление половой похоти, которое мне только попалось, я прочесть не смогла, хотя имела такое намерение. Это было письмо, адресованное мне каким-то адвокатишкой, с которым мы случайно познакомились на случайной конференции. Он выпросил адрес, куда можно переслать письмо до востребования. Сперва идея показалась мне забавной.
И я получила письмо.
С первых слов я поняла свою ошибку. Но даже после первой фразы решила мужественно претерпеть чтение омерзительного послания, оправдывая свое черное любопытство чисто исследовательским интересом к человеческому роду, однако недооценила силу своей природной брезгливости. В метро, давясь рвотным позывом, смяла письмишко, написанное потной лапкой московского адвоката на листочке почему-то в полоску, очевидно, вырванном из адвокатского блокнотика.
Аж до сих пор передергивает. И зачем только вспомнилось.
Почему же у меня пока не возникло никаких ярких-отчетливых приятных ассоциаций от этого, в общем, разноцветного текста? Почему вспоминается именно мерзость запредельная, а не какие-нибудь полнолунные ночи? То ли сказывается мое персональное состояние, то ли каков текст, таковы и ассоциации… (Вряд ли я огорчу кого этим признанием: одна девушка говорила мне, что для нее лучшей наградой стало бы, если бы читателя вырвало прямо на страницы ее повести.)
Я читаю, читаю и читаю. А все еще середина и середина. Курсор на линейке справа, который разделяет файл на число прочитанных и оставшихся страниц, ползет вниз не быстрее улитки.
Важно, когда текст не просто погружает в создаваемый им от страницы к странице мир и даже не просто всасывает, втягивает в него наподобие космического вихря. Важно, если вещь рождает у человека ассоциации, связанные с собственным опытом. Читается как нечто очень личное.
Несомненно, маленький отважный автор проявил недюжинную храбрость. Так откровенно об отношениях с отцом надо еще решиться написать. Здесь не чувствуется мимикрии. Но и не чувствуется труда, мы не знаем, чего это стоило автору. Запал борьбы с родителями, особенно запал девочек, пытающихся быть послушными, творит страшные вещи.
Неизбежно. Первыми попадают под артобстрел самые близкие люди. Ведь первый бунт возможен только в семье. Пусть — наедине с собой.
Интересно, что в лучшие моменты данной прозы она есть стихи. И ритмом, и внутренней, потаенной рифмой, и особым орнаментом речи, пульсацией, и аллитерациями, консонансами и диссонансами — и тем обиднее спотыкаться на подобных витках об очередное “шикарный”. Но не проблема. Когда так много всего, сгущенного, некоторые провалы-каверны можно изъять. И тогда останется сама живая плоть прозы.
И некоторые непроставленные запятые даже как будто спасают меня, не давая ухнуть в “тот” мир с головой — сейчас мне такого совсем не хотелось бы. Смешно, как иногда простой текст, сочетание простеньких черненьких жучков-буковок в определенном порядке не на бумаге даже, а всего лишь на экране, способен повлечь за собой поступки.
А если я, после описания ароматного свидания Адоры с ее Альхеном, закусив губу, возьмусь за в опасной близости серебристый брусок сотового? И нажму всего несколько клавиш? Что будет?
Роман — одно большое искушение натворить большие глупости.
Теперь, прочитав почти полсотни конвертов от “дебютантов”, я вижу, что “Гепард и Львенок” — действительно нечто поистине поразительное в своей зрелости. Как и девушка, его героиня, есть удивительно взрослая и способная к настоящему честному отчаянию женщина.
То, что перед нами дневник, и разжижает текст, и добавляет удивления читателю. Конечно, в нем, как и в любом дневнике, оказывается много “провисаний”, тем более что он такой подробный, а с другой стороны — здесь тоже плотность своего, особого рода: ведь “утро”, “послеобеда”, “вечер” каждого дня что-нибудь в себе да содержат, что-нибудь такое, чего другому, менее талантливому, автору хватило бы на неделю. Неделю поисков и обретения содержания жизни.
Конечно, отрезки времени однообразны, но разве не так в конечном счете проходит течение дней в летнем отдыхе на морском побережье? Они похожи друг на друга, как капли воды на песке, вереницей следующие за купальщиком, когда он выходит из моря. И еще они похожи на такие же капли, стекающие с полотенец и волос всех других пляжников.
(Кажется, я, как и Адора, заговорила витиевато. Плохой признак — надо держаться в подобающем отстранении от текста.)
