Ингмар Бергман - Благие намерения
Девочки бросают то, чем они занимались. Не оглядываясь, подходят к отцу и замирают, отвернувшись, руки безвольно повисли.
Нурденсон. Ваш приказ опоздал ровно на полминуты, пастор Бергман. Пятнадцать секунд назад я решил предотвратить их участие в ваших кровавых ритуалах. Когда-нибудь они будут мне благодарны.
Хенрик. Вы не можете этого сделать.
Нурденсон. Чего я не могу сделать? Не могу воспрепятствовать эмоциональному насилию, отвратительному обезьянничанию, вонючей оргии слез и крови, которым будут подвергнуты мои дети? Чего я не могу сделать, пастор Бергман?
Хенрик, нарушая хореографический рисунок, преодолевает небольшое расстояние, отделяющее его от Нурденсона. Он очень бледен, под глазами выступили синие тени, губы дрожат.
Хенрик. Вы подлец. Мстительный, ревнивый и отвратительный.
Нурденсон (недвижимый). Весьма любопытно — священник позорит отца на глазах у его детей и в присутствии свидетелей. Слышать от духовного лица такие слова в Божьем доме — ну просто восхитительно. Бог есть Любовь, и Любовь есть Бог, разве не так, пастор? Дом Бога и Любви. Так сказать, Любовный дом.
Хенрик. Я способен вас убить. (Почти неслышно.)
Нурденсон. Что? У вас голос пропал. По-моему, я различил слово «убить». Возможно ли? Сбейте меня с ног. Это совсем просто. Я не собираюсь защищаться. Вы молоды и сильны! Ударьте меня. Я стар, измотан и, как сказано, — пьян.
Анна. Хенрик! Прекрати!
Голос доносится издалека, вряд ли достигая его ушей. Неподвижность, отягощенная ненавистью, раскалывается. Нурденсон поворачивается и уходит. Дочери следуют за ним.
Зима наступила рано. Уже в начале октября над Форсбудой разразилась первая снежная буря, выведя из строя электричество, телефонную сеть, дорожное и железнодорожное сообщение. После бури ударили арктические холода. У лесопильни и в лесах вокруг завода термометр показывал минус тридцать. Стуршён и река покрылись льдом. Только водопад и стремнина внизу у пасторской усадьбы не позволили себя сковать, поток между кромками льда казался угольно-черным, вдалеке грохотал водопад.
К необычным и странным морозам добавились испытания кризисного времени, быть может, не столь ощутимые в сельской местности, как в городах. Были введены карточки на хлеб и кофе (уже год люди пили кофе из одуванчиков). Исчез карбид, стеариновые свечи и керосин стали дефицитным товаром. Но в лесу были дрова, и потому в чугунных и кафельных печах можно было поддерживать огонь. Форсбуда более или менее справлялась. Завод и лесопильня работали на полную мощность, люди не голодали, в домах и бараках тепло, и на карточки особого внимания не обращали. Но в арктической ночи было темно и тихо.
Наконец-то мать Хенрика выбралась к ним погостить. Она выглядит оживленной и вроде здоровой. Сильные морозы плохо действуют на ее астму, но кафельная печь в комнате для гостей топится днем и ночью. Фру Альма предпочитает сидеть в качалке с книгой или рукоделием, а Даг мирно играет на расстеленном одеяле или замирает у бабушкиных колен, чтобы послушать сказку. Фру Альма любит рассказывать сказки.
Солнечным днем незадолго до отъезда у фру Альмы заныл бок, ее обычные таблетки не помогают. Она встает с качалки, чтобы позвать на помощь, но валится на пол. Чтобы не напугать ребенка, она с легким смешком говорит, что толстуха бабушка такая неуклюжая, пусть Даг приведет маму или папу.
Даг тем не менее, не двигаясь с места, серьезно разглядывает упавшую бабушку: «Ты сейчас умрешь?» Потом садится на пол совсем рядом и кладет ладошку на лоб больной. Она закрывает глаза, думая, вероятно, что, может, сейчас все пройдет. Но боль в боку возобновляется с новой силой, она начинает задыхаться. Открыв глаза, она строгим голосом велит Дагу обязательно привести папу или маму или кого-нибудь другого, кто бы помог бабушке лечь в кровать.
Даг неохотно встает и отыскивает маму на кухне. Усадив Яка в чан, она моет его мыльной стружкой. Мейан варит щи, Петрус сидит за столом с книжкой про индейцев, а Миа на финских санках укатила за почтой.
Альму поднимают с пола, губы у нее посинели, боли усилились, отдают под лопатку, она опять начала задыхаться. Общими усилиями грузную женщину раздевают и укладывают в постель. Петрус и Даг, стоя в сторонке, наблюдают за удивительным спектаклем с серьезным видом, но без особого страха. Як, выскочив из чана, отряхивается, забрызгав весь пол на кухне, после чего прячется под кровать Мейан.
Хенрик пытается дозвониться до доктора, но на телефонной станции отвечают, что линия в Вальбу оборвалась под тяжестью снега, ожидается, что ее починят в конце следующей недели. Поскольку Хенрик хороший лыжник, принимается решение немедленно отправить его в путь. Он рассчитывает вернуться вместе с доктором меньше чем через два часа. Мейан поручается заняться мальчиками (и Яком, которого надо ополоснуть и вытереть). На дне банки осталось немного какао. Мейан готовит шоколад с молоком и, отрезав два толстых куска хлеба, намазывает их жиром. В пасторской усадьбе вновь воцаряется тишина. Белизна безветренна, опушка леса освещена солнцем. В комнате для гостей (собственно, детской, но Даг, пока бабушка гостит у них, спит в спальне родителей, где ему очень нравится) все еще светло.
Анна сидит у постели и держит руку старухи. Боль отпустила, больная задремывает. Безмолвие на небе и на земле. Светит солнце. Часы в столовой бьют два. Мейан и мальчики смеются. Як лает. И вновь тишина.
Альма. Анна.
Анна. Да?
Анна наклоняется вперед, видит мягкую ладонь, изрезанную мелкими линиями и черточками, веки закрыты, но слабо подрагивают, дыхание едва слышно, пульс медленный, замедляется, в уголке рта выступила слюна, жидкая прядь седых волос упала на низкий, широкий лоб. Рука.
Альма. Малыш испугался?
Анна. Не думаю.
Альма. Я имею в виду, когда я грохнулась?
Анна. Он сейчас на кухне, пьет шоколад, там Петрус и Мейан. И Як.
Альма. Я такая неуклюжая. Не удержалась. Вот грохоту наделала.
Анна. Как глупо, что никто не услышал.
Альма. Как по-твоему, Хенрик успеет вернуться?
Анна. Тут не слишком далеко. А у доктора есть лошадь и сани, и дорога расчищена.
Альма. Ты собираешься бросить Хенрика?
Анна. Нет.
Альма. У меня такое странное чувство.
Анна. У нас были сложности. Но сейчас все хорошо.
Альма. Не понимаю, почему я волнуюсь.
Анна. У нас все хорошо, бабушка.
Альма. Хенрик… нет.
Анна. Одинок?
Альма. Замкнут …нет. Не знаю. Не знаю.
Анна. Я никогда его не брошу. Обещаю.
Альма. Видишь ли, дело было так: когда Хенрик был еще совсем малец и его отца не стало, и я понятия не имела, как мы будем жить дальше… ( Замолкает.)
Анна. И?
Альма. Я сделала ужасную глупость.
Анна. Может, не надо…
Альма. Надо. Все это ужасно. Мы целый год прожили в усадьбе деда Хенрика. Дед Хенрика и его брат жили там, на севере, ты знаешь. Хиндрих был настоятель, а другой, тот, длинный, депутат риксдага. Не тогда, позднее. Нам деваться было некуда, и нас приютили в усадьбе. Я стояла в дверях и смотрела, как Хиндрих плеткой хлестал моего мальчика, ему было, наверное, столько, сколько сейчас Дагу, годика три. Это было своего рода воспитание. Для его же блага, утверждал Хиндрих. Дед Хенрика тоже смотрел, но ни словечка не обронил. Я совсем потеряла голову. Просто застыла.
Альма говорит спокойно и отчетливо, без эмоций, как будто из воспоминания о наказаниях испарились все чувства — удивительная картина, которую важно по какой-то неясной причине вызвать из небытия.
Анна. И часто это случалось?
Альма. Хиндрих был одержим этим самым «воспитанием», как он выражался. У него были взрослые дети, дочь жила дома, она в общем-то молчала. Говорила только: будь уверена, у отца самые добрые намерения, ничего страшного в этом нет, нас тоже лупили, и ничего дурного с нами не случилось. Ты чересчур чувствительная. Мальчик тоже стал неженкой, в тебя. Его надо закалять. Вот такое она болтала. Бабушка Хенрика была женщина добрая, но боязливая, она никогда не решалась… может, пару раз.
Анна. Но, тетя Альма, вы ведь не остались там?
Альма. Нет. Однажды я взяла сына и поехала в Эльфвик, ну, ты знаешь, к сестрам в Эльфвик, в то время там было не так роскошно. Но вполне прилично. Бленда, та, у которой есть голова на плечах, одолжила мне денег. Она не хотела, чтобы мы жили с ней, потому что не любила меня. Но одолжила мне немного денег. И мы переехали в Сёдерхамн.
