Евгений Жук - Время в тумане

Но ведь можно было и по-другому зализать, заделать этот миг. Можно было — резко! сверху! — вывернув свои руки, ударить по рукам этого пинкертона, от которого пытаются убежать даже кособокие, тощезадые дохляки. Это был самый простой и надежный выход. И в лес! В этих кроссовках он убежит от сотни таких хранителей. Дорогу он запомнил. Через десять минут он дома. А в квартиру он никого не пустит. Даже если его найдут. Законы, слава богу, он знает. Впрочем, до этого дело не дойдет. Если за ним и побежит, то только один — тот, который держит его сейчас. Он маленький и с пузцом уже… Хотя и крепкий… Но эта крепкость только помеха его ногам.

Он уже чуть скосил глаза, оглядывая тропку, по которой пришел. Триста-четыреста метров до речушки, потом плотина, а потом и дом. Всего пятьсот метров кросса. А ведь когда-то он пробегал эти полкилометра за минуту. Так что никакие не десять… Две-три минуты и все — и нет этого проклятого мига. Его — одетого во все спортивное — даже останавливать никто не будет. А дома он примет душ, позвонит Фанерному Быку, потом в Главк, за ним пришлют машину и все — он среди «других людей» и забудет и этот лес, и грустный, ожидавший его автомобиль, и этого хранителя с пузцом.

Он знал, как быстро освободиться от державших его чужих рук. Свою руку надо резко крутануть в сторону чужого большого пальца. В нем меньше силы, чем в четырех. Он знал это давно, от классической борьбы, которой занимались они с Ширей. Знал он это не разумом — это знали его схваченные сейчас руки. И руки его, вспомнив это, ловко и быстро крутнувшись вокруг чужих, стали свободны. Это были микроны еще неосознанной свободы, и теперь надо было увеличивать эту свободу. Для верности надо было оттолкнуть чужие руки, ударить по ним сверху… А можно было развернуться и бежать от этих рук, увеличивая свободу и приближаясь к своему будущему, в котором было все так понятно и спокойно.

Он не сделал ни того, ни другого. Он просто грубо и резко оттолкнул мешавшее его будущему тело с пузцом. Желтая, посыпанная песком тропинка была пуста… И тут он встретился с теплыми глазами тощего человека. В них светилась надежда свободы. Свободы, которой не было в нем самом. И опять услышал он слова тощего: «Брат… Матерью клянусь». И в них тоже была надежда. И бурным, мощным, все заглушающим потоком лилась надежда свободы от счастья маленьких людей за спиной Гулливера.

…Он так и не смог убежать — чужие руки еще крепче схватили его.

— Так-а-ак, — захрипел маленький хранитель, почти повиснув на нем и все более уменьшая внешнюю свободу своим пузцом. — Еще и хулиганку схлопочешь…

Ему уже было все равно… Жаль, что он не смог помочь этому тощему, с такими странными, ясными глазами. Хорошо, что не разрушено счастье маленьких детей в их маленькой стране. Он позвонит Фанерному Быку… Они, эти хранители, должны это ему позволить… Он назовет министерство и фамилию Фанерного Быка, и тот быстро решит дело. Он лишь намекнет о своем знакомстве с начальником всех «трезвяков» или с председателем райисполкома этого района. Жаль, что этих фамилий не знает сам Крашев. Простое знание фамилий могло решить все… Он знает философию этих хранителей. Хватать, как волки, а отвечать, как зайцы… Что же… Фанерный Бык выручит мигом. Но он, Крашев, попался к нему еще на один крючок…

Надежда свободы пропала в глазах тощего человека. Он отвернул свои странные, ясные глаза, прошел к грустному автомобилю и, получив сильную помощь от своего хранителя, пропал в нем.

Освободившийся хранитель подошел к Крашеву и тоже взялся за крепкую ткань. Надо было идти в клеть, к тощему человеку.

Он уже сделал шаг, прикидывая, как уговорить хранителей разрешить ему созвониться с Фанерным Быком ранее всех этих осмотров, реакций, актов, как вдруг резкий, нарушивший обстоятельства голос спросил:

— А на каком основании?

Крашев, сбившись с расчетов, оглянулся и увидел невысокого, не выше хранителей, пожилого мужчину с непокрытой головой. Его прямые, еще довольно густые волосы были зачесаны назад. Отделившись от большой группы людей, дававших советы маленьким человечкам за зеленым забором, человек шел к хранителям, державшим Крашева. Шел человек прямо и строго и был похож на футбольного судью, идущего к игрокам, нарушившим правила…

— Так на каком основании? — переспросил подошедший, прищурив глаза.

— Ты, старик, внуков нянчишь? Вот и занимайся… — ответил хранитель с пузцом, но Крашев почувствовал, как пузцо его ослабло и чуть сдвинулось назад.

Это «старик» хранителя, произнесенное равнодушно и спокойно, отчего-то запомнилось Крашеву, и, вспоминая потом строгого, похожего на судью человека, он называл его тоже стариком, но с большой буквы, хотя узнал и имя и фамилию.

— Вы мне не тычьте, — строго сказал между тем Старик. — Я вас, молодой человек, раза в два, а то и в три старше. Впрочем, и ему, — Старик дернул подбородком в сторону Крашева, — и ему вы не имеете право тыкать. А ведь тыкали — я слышал. И они вот, мои друзья, — он указал на группу людей, стоящих у зеленого забора, — тоже слышали и подтвердят, если надо будет в спецмедвытрезвителе, который вы, молодой человек, трезвяком зовете. Кстати, и это тоже подтвердят. Не так ли, друзья мои? — громко обратился он к группе людей.

Из группы послышались булькающие, непонятные голоса. Кто-то рассмеялся. Все было глупо и обещало быть еще глупей. Но Старику все чрезвычайно нравилось, и он, тоже рассмеявшись, всунул обе руки между хранителями и Крашевым.

— Ну, вот, — опять став суровым, сказал он, раздвигая хранителей и Крашева. — Пошутили и хватит. У вас, кстати, есть о ком позаботиться. — Старик кивнул на клеть грустного автомобиля. — А этого молодого человека оставьте. Он трезв, никого не трогает и, похоже, впервые в этих местах. Оставьте! — уже решительно отодвинул он хранителей, и те, молчаливо зыркнув глазами по Старику и группе людей, выпустили крепкую ткань из рук и пошли к грустному автомобилю… Только хранитель с пузцом, пройдя несколько шагов, обернулся и молча погрозил Крашеву толстым, коротким пальцем…

— Вот так вот, — сказал Старик, сделав пару шагов вдоль низкого забора. — Сплошной хаос. Хамство, чванливость, эйфория от мелкой власти, извращенное понимание закона и все! — все подается под видом борьбы с пьянством!

Внутренне еще спрессованный, Крашев молчал.

С другой стороны низкого забора к Старику подбежали маленькие мальчик и девочка.

— Бегайте, бегайте, — махнул им Старик. — Мы тоже погуляем, — он взглянул на Крашева. — Впрочем, не представился. — Старик дернул подбородком, что, вероятно, означало поклон, и назвал фамилию. — Учитель, — добавил он. — Хотя, увы, уже на пенсии. А в настоящий момент — дед. Гуляю вот с внуками.

Крашев невнятно назвал себя, а когда Старик спросил о профессии, замялся. «Да, так — инженер», — наконец промямлил он и опять замолчал.

— Как говорится, не берите в голову, — сказал Старик и коснулся рукой Крашева. — Хотя хамство, в сочетании с властью, да еще и мундиром, ого-го, как действует. Вы не москвич? — он опять посмотрел на Крашева.

— Как сказать… — Крашеву не хотелось говорить, но и не хотелось уходить от Старика. И Старик, что-то поняв, замолчал и стал смотреть поверх низкого забора.

— Как сказать… — повторил Крашев. — В том-то и дело. Только приехал и еще не прописан. Словом, прописки нет, на работе не устроен и вдобавок ко всему — пьян.

— Как так? — вскинул голову Старик.

— Вот так… — Из груди, из всего тела уходила спрессованная тяжесть. Заполнявшая ее место всхлипывающая грусть тоже была невыносимо тяжела, но говорилось Крашеву уже легче. — Я приехал с юга. От матери. Привез ее вина. Выпил стакан, ну и вышел погулять.

— И чуть не догулялись, — рассмеялся Старик. — А вот бедняге не повезло, — кивнул он на двинувшийся грустный автомобиль.

— Дело еще и в том, — сказал Крашев, пересиливая всхлипывающую по самому себе грусть. — Дело в том, что этот бедняга — трезв.

— Вот тебе на! — удивился Старик. — Но ведь он на ногах не стоял.

— Конечно же он алкаш. Это верно. Но вот именно сейчас он был трезв. А на его ногах и трезвому стоять трудно. Вы видели его ботинки?

— Нет, — сказал Старик, — не успел. — Он взял Крашева за плечо. — Так что же вы? Почему не объяснили, не отстояли?..

Крашев молчал.

— Испугались? — лицо Старика погрустнело. — А все оттуда… — сказал он, помолчав. — Я учитель истории, впрочем, бывший, как вы слышали. И все оттуда… Россия, бедная Россия… Странная и чудовищно трудная судьба. Тайна Рюриковичей… Междоусобье… Монгольское иго… При всем самом худшем своем, оно еще и развращало народ и князей. Обучало рабству. Вбивало в душу народную психологию рабов. И так из поколения в поколение. Нет в жизни ничего страшнее родиться и умереть рабом. Но еще страшней дожить до того, что этого уже не понимаешь. Вот представьте себе: два вольных человека попали в плен. Что они сделают? Конечно, убегут, если смогут. А дальше? Дальше они освободятся от пут и пойдут, счастливые и равные. А рабы, не знающие другой жизни? Они и бежать не будут. Ибо не знают счастья свободы. Но вот путы пали. Они свободны. Что же они будут делать? А сильный, подобрав рваные путы, будет думать, как связать слабого, ибо другой, не рабской, равной жизни раб не знает…