Захар Оскотский - Зимний скорый
— Четвертый определяющий! — быстро и зло подсказал Димка.
— «…четвертый определяющий!» — провозгласил на экране знатный рабочий.
— Откуда ты знаешь? — изумилась Нина.
Димка только хмыкнул.
Нина увела Алёнку за ширму и уложила спать. Завесили лампу, убавили звук телевизора, сами стали говорить тише в полутьме над уставленным закусками и бутылками столом. Обсудили без Алёнки историю с Кингом: сдуру милиционер его застрелил или действительно лев взбесился.
Григорьев, чуть захмелевший, первым не выдержал и заговорил о своих делах:
— Я в другой отдел перешел.
— Что, — спросил Марик, — так и не смог спасти работу?
— Значит, не смог, — ответил Григорьев.
Ребятам невозможно было рассказать всё. Хотя бы то, как снова и снова пытался он переубедить Виноградова. Наркоз давно отошел, он горячился, упрашивал: можно обойтись без дозатора, наносить токопроводящие капли трубчатым пером от самописца, точность похуже, но достаточная. И если боязно сразу начинать ОКР, можно пока взять НИР по договору с «Энергетиком».
А Виноградов всё отшучивался, отшучивался, то добродушно, то раздраженно. И, казалось, не будет конца. Но кончилось — неожиданно, разом, когда Виноградов с незнакомым, страдающим лицом вдруг вскинулся и закричал: «Господи! Да отстанешь ты от меня наконец или нет!..»
— А научно-технический совет? — спросил Марик. — Там не пытался?
— Что — совет? Перед Новым годом сквозь него отчеты потоком идут. Пять минут на доклад, утвердили, пошел вон. Никто и не слушает. Это у вас на ученом совете страсти, потому что за свое борются. А у нас — всё казенное.
Он взглянул на Нину. Та сидела с безучастным лицом.
— Я пытался, — сказал Григорьев, словно оправдываясь перед друзьями. — Я даже к замдиректора по науке пробился, он сейчас самый главный, потому что директор прежний умер.
— Ничего не получилось? — спросил Марик.
— Получилось по-благородному. Кому нужны конфликты? Это ж не кино «Битва в пути». Оформили так, что после успешно выполненной темы переводят меня с повышением в другой отдел. На должность старшего инженера, оклад — сто сорок. Десятку выиграл.
Всё, действительно, вышло — благороднее некуда. Бумажное колесо провернулось мгновенно, с деловитыми резолюциями и доброжелательными улыбками. Провернулось, перебросило — и нет даже боли от удара. Только до сих пор не верится, что всё уже случилось.
— И меня повышают, — вдруг сказал Димка. — С моих трехсот… на сто двадцать!
— Как это? — не понял Григорьев.
— Заставляют мастером стать. До чего не хочется. Ох, тошнотина!
— Ты же хотел должность? — удивился Григорьев.
— Я бригадиром хотел. Бригадир — тот же макетчик. Только не одни свои руки, а еще несколько парней. Делаете один заказ, и та же оплата, сдельная.
— А мастер — что?
— Собака в упряжке, — ответил Димка. — Пять-шесть бригад, это человек до сорока, и за всех отвечать. Насмотрелся я на мастеров: как набьют пасть бумагами, так и носятся с утра до вечера, глаза выпучены. Сверху начальство жмет, работяги — снизу, а ты всем плох. И окладишко… — Димка скривился, оскалил в полутьме белые зубы.
— Ну так не соглашайся на мастера, — сказал Григорьев.
— Давят, — пожаловался Димка. Впервые, кажется, прозвучал в его голосе жалобный тон. — Так давят! И начальник цеха, и парторг. Я ж теперь партийный… Уговаривают: поработаешь мастером полгода, от силы годик, заткнешь дыру, пока мы человека не найдем, а потом — сразу в бригадиры.
— А если не соглашаться? — спросил Марик.
— Дашь на дашь, — ответил Димка. — Тогда, говорят, никогда бригадиром не сделаем, всю жизнь под кем-то будешь трепыхаться.
Нина сидела, отстранившись от стола в темноту. Ее бледное лицо было слабо различимо, глаза казались сплошными, как у скульптуры, и воздушная корона волос чуть мерцала в полусвете.
— Ладно, глобусы, — сказал Димка, — зато начальничком побуду. Вон, Тёму-люмпена к себе на работу возьму. Всякие образы распознавать.
— Почему — люмпена? — не понял Григорьев.
Марик сидел напротив телевизора, отсветы от экрана пробегали по его темному личику:
— Я Димке уже рассказал. С кафедры ухожу. То есть, меня уходят.
— Права не имеют! — сказал Григорьев.
— Имеют. Я же на кафедре не в штате был, а в аспирантуре. Срок кончился, диссертация не вышла. Привет!
Григорьев вдруг почувствовал, что Нина СЛУШАЕТ.
— Всё же, ты и сам виноват, — сказал Димка. — Тебе пакостят, а ты молчишь. Конечно, обнаглеют. Я бы так просто не сдался. Я бы такой хай поднял!
— Ну значит, сам виноват, — ответил Марик. — Всё равно уходить. А куда?
— С твоей-то специальностью да не устроиться! — сказал Григорьев.
— При чем тут специальность? У меня ж пятая нога хромая. Наполовину, правда, но всё равно не разбежишься.
— А Солженицына слушали? — спросил Димка. — «Архипелаг»?
— Конечно, — ответил Григорьев. — Странно как-то. Ясно, что всё правда, а что-то мешает. Ирония эта. Как будто из каждой фразы торчит: «Так вам и надо, хамы! За что вы боролись, на то и напоролись!» И не верю я, чтоб вернувшихся с войны молодые, не воевавшие, так встречали: «Эх вы, недотепы!»
— А со мной вместе мать слушала, — сказал Димка. — Я ее спрашиваю: «Знали вы? Понимали?» — «Знали», — говорит. В тридцать седьмом электричество в домах на ночь вырубали для экономии. И если в каком доме свет не отключали, значит, должны были за кем-то приехать. Все жильцы тряслись. Так что, знали. А вот понимать… Кого не задело, ничего толком не понимали. И как плохо ни жили, а верили же. Как дурные.
Нина, отстранившись, молчала в темноте.
— Слушай, Тёма! — вдруг вспомнил Григорьев. — А с Колесниковым твоим — что?
— На пенсию, — ответил Марик. — Он уже и на переизбрание в доценты согласился не подавать, просил сотрудником оставить, чтоб только позволили работу поддерживать на плаву. Ну, объяснили ему вежливенько, что раньше надо было соглашаться. А теперь, такая досада, штатное расписание кафедры утверждено, и лишнюю должность сотрудника в нем не предусмотрели.
— А помнишь, — сказал Григорьев, — как ты про вашу работу рассказывал? Что она к бессмертию приведет?
— Значит, им бессмертие не нужно, — ответил Марик.
— С-скоты! — проворчал Димка. — Я бы точно кому-нибудь хлебальник свиной расквасил!
— Брось ты, — ответил Марик. — Всё равно, делу нашему конец. Мы тут сидели с Колесниковым вдвоем в лаборатории, спирту развели, выпили. Он всё сокрушается: «Как же так? Как они могли?!» — Я возьми и ляпни: «А ведь всё ваши ученики, Константин Клавдиевич!» Испугался, что рассердится, взревет, а он — задумался. «Верно, — говорит, — верно! Христа один ученик из двенадцати предал, а у меня что-то обратное соотношение получается. У меня один ты оказался!» — Я ему говорю: «А Сашка?»
Алёнка заворочалась и захныкала за ширмой. Нина медленно поднялась. Мягко ступая, прошла к девочке. Что-то поправила в ее постельке, постояла над ней. И, так же замедленно двигаясь, вернулась и села на место.
Чуть слышно попискивала музыка в телевизоре. Марик заговорил тише:
— Тут он не закричал, а как-то заметался: «Что ж, значит, я своего ученика предал, и за это наказан? Я для него всё сделал, что мог, больше ничего не выходило!» И вдруг на меня накинулся: «А ты? Тогда и ты со мной виноват!»
Марик замолчал.
— Выпьем давайте, — Димка взял бутылку «старки»: — Рюмки поднимите, а то не видно разливать.
Марик будто не услышал. Сидел неподвижно. И вдруг сказал:
— А верно ведь, и я виноват. Когда в шестьдесят восьмом Сашку выбросили, все промолчали. И я со всеми. А кто это видел и промолчал, тот прежним не будет. На то У НИХ и расчет. Ценой одного Сашки сразу столько душ приобрели. Так что, и мне — поделом.
— Рюмки поднимите! — шепотом командовал Димка. Бутылка подплясывала в его руке, колотилась горлышком о края рюмок, «старка» проливалась на стол. — Ох, глобусы, до чего мне от своих дел тошно, а вы еще добавляете!
— Да что ты мог сделать? — возразил Марику Григорьев.
Марик выпил, отставил рюмку, тихо отдышался, не закусывая:
— Я же не о том, что протестовать, какой протест… А сделать хоть что-то обязан был. Для собственной гигиены. Ну, не знаю… Не должен был на кафедре оставаться. Соблазнился возможностью работать, дурак!
Нина молчала в темноте. Григорьев уже физически ощущал ее испуг. Она не хотела их слушать и не могла подняться и уйти. А они тяжко топтались по кругу в своем понимании-непонимании, сшибая, проламывая, раздавливая постройки ее мирка. Удобные, красивые постройки, казавшиеся ей такими прочными. И Григорьев почти жалел ее.
Димка опять взял бутылку «старки».
— Какой-то Новый год у нас дур-рацкий, — сказал он. — Как поминки. Ну почему мне так в мастера не хочется? Почему не лежит душа?
