Ричард Форд - Трудно быть хорошим

— Иногда так стремишься к чему-то, а потом оказывается, что это совсем не то, что тебе нужно, — сказала Сэйра. Она тряхнула головой, нахмурилась. — Иногда я неделями стараюсь нарисовать карандашом или красками лицо, совершенно непохожее на лица окружающих меня людей, может быть, только отдаленно напоминающее кого-то. Как же мне не сомневаться, на своем ли я месте?

Брат улыбнулся.

— Ты хочешь сказать, что неделями рисуешь одно и то же лицо и еще сомневаешься, на своем ли ты месте? Ты шутишь! — Он потрепал ее по подбородку и громко рассмеялся. — Сначала ты научишься рисовать то лицо, потом сможешь нарисовать меня и изваять деда в камне. А потом ты вернешься домой или поселишься во Франции, в Париже.

В его любви, свободной от резонерства, было столько живительной веселости, что слезы выступили у нее на глазах и она умиротворенно прижалась к его груди. Ей вдруг подумалось, а был ли брат у Ричарда Райта?

— Ты дверь, через которую я могу войти в любую комнату, — сказала она. — Никогда не закрывайся.

— Ладно, — ответил он, как будто понял, что она имела в виду.

— Так когда же мы увидим вас снова, мисс? — спросил он позже, подвозя ее к автобусной остановке.

— Я как-нибудь появлюсь без предупреждения и устрою вам сюрприз, — сказала она.

На автобусной остановке, перед маленькой бензоколонкой Сэйра обняла брата. Белый служитель прервал свое занятие и уставился на них с вызывающей презрительностью.

— Ты когда-нибудь задумывался над тем, — сказала Сэйра, — что мы — древний народ в молодой стране?

Она смотрела на брата из окна автобуса, пока маленькая бензоколонка не скрылась из виду. Грузный «Грейхаунд» направился к Атланте. Оттуда Сэйра полетит в Нью-Йорк.

До кампуса она доехала поездом.

— Господи, — сказала одна из подруг. — Как ты прекрасно выглядишь. Побыть дома пошло тебе на пользу.

— Ты ездила домой? — спросил кто-то. — Ну и как там?

— Да, как там? — эхом отразилось в сознании Сэйры.

— Как там? — переспросила она, пытаясь собраться и вновь обретая равновесие.

— Как там? — Она видела свое отражение в улыбающихся карих глазах.

— Там было очень хорошо, — сказала она медленно, отвечая улыбкой на улыбку и думая о деде. — Очень хорошо.

Девушка улыбнулась еще шире. Пошла покачивающейся походкой к дальним теннисным кортам. Ее волосы развевались на ветру.

Нужно смотреть на крысу в упор. И не важно, скроется она или нет. Я взрослая женщина. Я только что похоронила отца и скоро смогу сделать портрет деда в камне.

Лесли Силко

Сказитель

Перевела М. Бородина

Солнце каждый день подымалось все ниже над горизонтом, его движение по небу становилось все медлительней, и наступил день, когда ее охватило страшное волнение, и она принялась звать тюремщика. Она просидела здесь уже много часов, а солнце так и не сдвинулось с середины своего пути. Цвет неба последнее время был недобрым — бледно-голубой, почти белый, даже когда нет облаков. Она сказала себе: когда небо неотличимо ото льда, охватившего реку белым и плотным покровом, — это плохой знак. За рекой тундра тянулась еще дальше к горизонту, но все границы между рекой, холмами и небом терялись в плотном свечении бледного льда.

Она снова пронзительно выкрикнула, на этот раз какие-то английские слова, случайно оказавшиеся на языке, возможно, ругательства, которые она слышала прошлой зимой от буровиков. Тюремщик был эскимос, но не говорил с ней на юпик.[45] Он и с другими заключенными не разговаривал, пока они не обратятся к нему на английском.

Тюремщик вошел в камеру и уставился на нее. До него долго не доходило, что она ему говорит, но наконец он поворотился к высокому окошку камеры. Посмотрел на солнце и вышел. Она слышала удаляющееся цоканье подковок на тяжелых ботинках, и затем шаги стихли у выхода из тюрьмы.

Все строения белых людей, гуссуков, и это, и Управление по делам индейцев, и школы, были похожи. Доставили их сюда в разобранном виде на баржах: металлические панели, внутри которых плотно набито какими-то волокнами. Однажды она спросила: зачем это, и ей объяснили — чтобы не проникал холод. Тогда она не рассмеялась, зато сейчас — во все горло. Подошла к маленькому окну и захохотала. Думают сдержать холод этой волокнистой желтой ватой. Пусть посмотрят на солнце. Оно больше не движется. Оно вмерзло в середину неба. Пусть посмотрят на небо, такое же застывшее, как река подо льдом; лед поймал в ловушку само солнце. Оно уже давно неподвижно, а еще через несколько часов совсем ослабеет и жесткая изморозь появится по его краям, затем захватит всю его поверхность, скрыв солнечный лик, как маской. Свет солнца стал бледно-желтый, смертельно истонченный морозом.

Через окно камеры она видела, как по заснеженным дорогам идут люди: из-под капюшонов поднимается белый пар, лица запрятаны в высокие воротники парок. Ни машины, ни мотосани в этот день не ходили: холод заглушил их моторы. Металл не выдерживает мороза, трескается и раскалывается. Масло густеет, двигатели глохнут. Она видела, как прошлой зимой холод остановил большие желтые машины и гигантский бур для пробных скважин, и гуссуки ничего не могли поделать.

Далеко ее деревня, много миль от этого города вверх по реке, но в воображении она ясно себе ее представляла. Дом стоит на отшибе, у самой реки еще выше по течению. С северной стороны снега намело по самую крышу, а с восточной, там, где дверь, тропинка почти чистая. Прошлым летом она прибила куски красной жести к бревнам, не для тепла, как это делают другие жители деревни, а из-за их яркого красного цвета. Последняя зима подступила. Предзнаменования ее прихода чувствовались уже многие годы.

Она ушла, потому что было любопытно посмотреть большую школу, куда правительство отправляет других детей. Со своими деревенскими она почти не играла; те боялись старика и убегали, когда появлялась ее бабушка. Она ушла, потому что ей надоело быть все время со старухой, скрюченное тело которой она уже не помнит другим. Колени и суставы уродливо разбухли, а боль стянула темную кожу на лице так, что проступили все кости, глаза от этого тяжело застыли, как камни на дне реки. Однажды она спросила бабушку, отчего это с ней, и старуха, оторвавшись от шитья сапожка из тюленьей шкуры, пристально на нее посмотрела.

— Суставы, — сказала она тихим голосом, прошуршавшим как ветер по крыше, — суставы раздуло от гнева.

Иногда она вообще не отвечала, а только пристально глядела. С каждым годом старуха говорила все меньше, а старик — все больше, иногда всю ночь, сам с собой. Мягко и напевно бормотал он свои бесконечные сказания, водя тонкими темными руками по одеялу. Он был здоров и не калека, однако не охотился и не рыбачил, как другие мужчины. Всю зиму не вылезал из постели, пропах сушеной рыбой и мочой и вел свои нескончаемые сказы. Когда наступало тепло, уходил на берег реки. Там устраивался на излюбленном месте, длинным ивовым прутом шевелил тлеющий мох, дымом отгоняя мошку, и продолжал сказывать свое.

Плаху то, что она не сразу вняла предостережениям. Ей непонятно было, что такого могут ей сделать в школе гуссуков, пока сама не вошла в спальню интерната: тогда только поняла, что старик не лгал. Раньше она думала, что старик просто пугает ее, как в детстве, когда бабушка уходила во двор чистить рыбу. Она не верила его рассказам о школе, потому чти знала: ему хочется ее удержать около себя. Она знала, что ему надо.

В спальне воспитательница спустила с нее трусы и отшлепала кожаным ремешком за то, что она не хотела говорить по английски.

— Ох уж, эта деревенщина! — произнесла воспитательница. Она сказала так, потому что сама, эскимоска, давно уже работала для Управления по делам индейцев. — Посылают девчонку в школу, когда ей уже поздно учиться.

Другие девочки в спальне зашушукались по-английски.

Они умели пользоваться душем, на ночь мыли и накручивали волосы. И ели пищу гуссуков.

Уже лежа в постели, она представляла себе, как бабушка сейчас, должно быть, шьет, а старик жует сушеную рыбу на постели. Когда пришло лето, ее отправили домой.

Осенью, перед школой, бабушка обняла ее на прощанье. Это тоже могло быть предупреждением, потому что такого раньше не было, многие годы бабушка к ней даже не прикасалась, не то что старик, его руки, словно парящие вороны, всегда наготове, чтобы схватить ее.

Она не удивилась, когда у взлетной полосы ее встретили священник со стариком и сказали, что бабушка умерла. Священник спросил ее, хочет ли она остаться здесь, в деревне. Он считал старика ее родным дедушкой, но она не стала поправлять его. Она знала" если останется у священника, он опять отправит ее в школу. Старик — другое дело. Старик никогда не отпустит ее. Ему нужно, чтобы она была с ним.