Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
На деле «нормализация» вылилась в тотальную реакцию и деморализацию общества, в усиление угоднических и упаднических настроений. Улетучились последние надежды на какую-то новую «оттепель». Стало ясно, что Советский Союз был и остается «жандармом Восточной Европы».
И люди быстро менялись. Те, которые еще вчера симпатизировали Пражской весне, стали находить в ней пороки или «тяжелые ошибки», а в действиях властей (по «нормализации братской Чехословакии») — рациональное зерно, объективную необходимость.
Осмелели скрытые сталинисты и откровенные карьеристы. Один знакомый журналист, рафинированный интеллигент, говорил мне по поводу вторжения в Чехословакию:
— Теперь все в порядке! Решался вопрос, когда быть войне — в ближайшее время или через 10 лет. В Чехословакии все уже было готово к восстанию и к вторжению войск ФРГ в помощь восставшим.
— Но почему же протестуют европейские компартии? — спросил я.
— Они плохо осведомлены. Поскулят и заткнутся. Как в 39-м году! Куда они денутся?!
Появились после 1968 года и первые оппозиционные русские националисты, а среди евреев — сионисты, думающие о том, как бы уехать в Израиль или через него на Запад. И те и другие существовали, наверное, и раньше, но видно их не было. И те и другие вышли на поверхность в результате деморализации общества, вызванной крушением надежд на демократизацию советского режима.
Под знамя русского национализма перешли писатели-сталинисты. Такие, как И. Шевцов (роман «Тля»), Семанов, Сафронов, Кочетов, Грибачев. Режим находился в глубокой стагнации, утратил былой динамизм. Партийно-государственный аппарат был уже построен и рост его шел гораздо медленнее, чем в довоенные годы. И не было уже сталинского террора, расчищавшего места на верхних этажах власти. Сложился устойчивый слой научной и гуманитарной интеллигенции, и в научном мире все лучшие места были также заняты. В результате на нижних ступенях иерархических лестниц и на подходе к ним начали скапливаться молодые честолюбивые кадры. И среди молодежи, не обремененной способностями, знаниями и излишней нравственностью, но имевшей чистый «пятый пункт», стала набухать ядовитая злоба и намечаться «партийная» программа. Прежде всего виноваты, конечно, евреи: засели везде и русских не пускают. Им помогают гнилые русские интеллигентики, опутанные евреями или продавшиеся им. И все они преклоняются перед растленным Западом. Трусливые же партийные бюрократы разжирели и цацкаются с этими «ревизионистами» и «сионистами». Сталина на них нет!
Разумеется, программа эта и приверженные ей националистские группы складывались не без помощи КГБ и партийных кругов, рассчитывавших, видимо, использовать национализм в своей борьбе за верховную власть.
Из толп, застрявших внизу у подножий карьерных лестниц, рекрутировалась и значительная часть «нормальных» «демократических» диссидентов, в силу каких-либо причин не предрасположенных к национализму. Среди них начались аресты. В Уголовный кодекс были введены статьи против диссидентов (1901, 70 и ряд других).
Мой друг, юрист, работавший в Комиссии законодательных предположений Верховного Совета, рассказал мне поразительную историю. В проекте законодательства против диссидентов, подготовленного в ЦК, стоял даже пункт: «За распространение анекдотов и измышлений, порочащих выдающихся деятелей Советского государства». Маститые юристы из Комиссии законодательных предположений, получив проект на обработку для придания ему юридического лоска, ужаснулись и отправились в ЦК.
— Придется заводить в этом случае, — сказали они авторам проекта, — список «выдающихся деятелей» и придется его публиковать, чтобы люди знали, о ком нельзя анекдоты рассказывать. И придется установить какие-то сроки и порядок пересмотра этого списка, так как, очевидно, некоторые выдающиеся деятели будут время от времени по разным причинам из него выбывать, а другие — прибывать.
Жирнолобые сталинисты в ЦК, как я это себе представляю, бросив подозрительный, недобрый взгляд на юристов, почесали свои крутые затылки и, тяжело вздохнув, вычеркнули пункт об анекдотах из проекта.
Для меня период «нормализации», кроме крушения с книгой и отказа в приеме в Союз писателей, обернулся еще и потерей работы в «Литгазете». Социологическое обследование читателей было закончено, но меня не перевели в штат газеты, как то было договорено. Без всяких объяснений. Редакции освобождались не только от идеологически порочных рукописей, но и от идеологически неблагонадежных писателей и журналистов. Сказалась здесь, наверное, и история с «Почтовым вагоном», из-за которой я, видимо, угодил в черный список КГБ или ЦК.
О том, что мое имя было в таком списке, говорит и тот факт, что мне перестали давать заказы и командировки даже в тех редакциях, с которыми я раньше успешно сотрудничал. В результате положение мое сделалось, мягко говоря, не из веселых.
После потери работы в «Литгазете» я стал форсировать завершение работы над рукописью книги «О самом главном», некоторые фрагменты которой уже знакомы читателю, и закончил ее в 69-м году, перед первой попыткой бегства.
Когда сейчас перечитываешь рукопись, понимаешь, что ничто так не передает атмосферы той жизни и моего положения в ней, как текст этой работы. Приведу здесь введение к рукописи и послесловие к ней.
Введение я даю в сокращении.
«Введение
Итак, впервые в жизни я пишу свободный, неподцензурный текст. И пишу о самом главном: о судьбе России, социализма и человечества, о возможных путях выхода из того апокалипсического тупика, в который завела Россия самое себя и весь мир.
И скажу сразу, больше всего меня пугает барьер непонимания, существующий, очевидно, между Западом и Востоком. Непонимания до конца всего того ужаса, который царит по восточную сторону от «железного занавеса»...
Да и советские люди, по крайней мере большинство, не осознают до конца ужаса своей жизни. Только в отличие от людей Запада они этот ужас чувствуют, но вытесняют из сознания, чтобы не прийти в отчаяние, так как никакой реальной возможности для борьбы они не видят, ни для борьбы, ни для бегства. ...
Всем, кто сомневается или не видит апокалипсического характера «советского» режима, хочу с самого начала попытаться показать и доказать (и потом уже освободить себя от этой работы), что дело обстоит именно так, и что советский режим невозможно очернить по той простой причине, что он на деле чернее любых самых черных и злопыхательских о нем представлений.
Это необычное и странное свойство советского режима является следствием его принципиального отличия от всех самых порочных режимов прошлого. Следствием именно того обстоятельства, что Зло, «дьявольская мысль» дошли здесь до своего конечного совершенства. Прогресс, конечно, и тут еще возможен (и в высшей степени вероятен), но только в количественном отношении. В качественном же, в конструкции — идти дальше некуда: человек при советском режиме до последнего предела лишен всяческих прав и возможностей. Возможностей бороться, защищаться, объединяться, протестовать, даже громко жаловаться. Как при абсолютном нуле у него осталась только одна степень свободы — вращаться вокруг собственной оси!
Власть же соответственно до предела лишена ответственности перед обществом, и в результате лишена возможности делать что-либо кроме зла — в конечном итоге всех своих начинаний и дел.
И для того чтобы понять, увидеть и доказать все это сегодня, уже не надо углубляться в тонкости политэкономии, в конструкцию и механизм режима и не надо обладать гениальной прозорливостью. Достаточно только вдуматься хотя бы в один лишь «простой» и бесспорный факт. Факт этот — существование массового людоедства в СССР. Именно людоедства, ибо никак иначе нельзя назвать истребление до 30 миллионов собственных граждан за 20—25 лет, подавляющее большинство из которых было ни в чем не повинно и предано режиму...
Но слишком трудно человеку осознать до конца всю смертоносную сущность советского режима, слишком она чудовищна: 30 миллионов погибших ни за что ни про что — этот факт просто не проходит по габаритам в наше сознание, как и многие другие подобные факты.
И возникает психологический феномен: сама чудовищность преступлений приводит к их непознаваемости, производит тормозящее действие на сознание. Вот, скажем, плохая торговля, некачественность производства — это понятно, об этом мы думаем, это нас возмущает. Ах, хлеб насущный плохого качества! А то, что он растет на костях злодейски умерщвленных людей — об этом не хочется думать. Ведь совесть у нас все-таки есть, и если думать об этом, то значит и хлеб этот кушать — преступление, и делать что-то надо...
Существует, видимо, феномен непознаваемости предельного зла. Зло, доведенное до предела или близко к тому, обладает свойством маскировать и укреплять самое себя.
