Джоанн Харрис - Джентльмены и игроки

Дверь Привратницкой раскрыта настежь. В кухонном окне свет, шторы в гостиной задернуты, но оттуда тоже пробивается свет, и в нем — чьи-то силуэты. Это Слоун со своим мегафоном. И двое полицейских стоят рядом с патрульной машиной, перекрывающей проезд.

Там кто-то еще, я вижу женщину в пальто с меховым воротником, ее лицо вдруг кажется мимолетно-знакомым…

Женщина поворачивается ко мне, ее рот раскрывается огромным «О!», нарисованным губной помадой.

— О, радость моя! Лапочка моя!

Она бежит ко мне на маленьких каблучках. Слоун с мегафоном в руке тоже оборачивается, но от дальнего угла здания доносится крик пожарника:

— Мистер Слоун, сэр! Сюда!

Женщина — летящие волосы, мокрые глаза, руки, словно крылья летучей мыши, сгребают меня в охапку. Я съеживаюсь, мех щекочет рот, и вдруг во мне закипают слезы, меня накрывает приливная волна памяти и скорби. Леон, Честли, отец — все забыто, все остается позади, когда она заводит меня в дом, в убежище.

— Все должно было быть не так, радость моя, — голос ее дрожит. — Мы готовили тебе сюрприз.

В этот миг мне открылось все. Нераспечатанный конверт с авиабилетом. Отцовский шепот по телефону. «Сколько? — Пауза. — Хорошо. Так будет лучше».

Сколько за что? За его отказ? И сколько же лотерейных билетов, упаковок пива и пиццы на дом обещали ему, пока он не согласился отдать им то, что они хотели?

Я снова заливаюсь слезами, теперь уже от злости на их общее предательство. Мать окутывает меня запахом каких-то дорогих и незнакомых духов.

— Радость моя, что случилось?

— Мама.

Я рыдаю, утыкаясь лицом в мех, чувствуя ее губы на своих волосах, табачный дым, сухой, мускусный запах. Потом что-то маленькое и ловкое просунуло руку в мое сердце и сжало его.

Несмотря на утверждение миссис Митчелл, что Леон никогда бы не полез на крышу в одиночку, лучшего друга ее сына — мальчика, которого она называла Джулианом Пиритсом, — так и не нашли. Пересмотрели все школьные записи, провели поквартирные опросы, но все безрезультатно. Никто бы не стал этого делать, если бы не настоял мистер Честли, который заявил, что видел Пиритса на крыше часовни — хотя, к сожалению, мальчик сбежал.

Полиция относилась к ней сочувственно, ведь женщина обезумела от горя, но про себя они решили, что бедная миссис Митчелл, которая твердила о несуществующих мальчиках и отказывалась признать смерть сына несчастным случаем, повредилась рассудком.

Все изменилось бы, доведись ей увидеть меня снова. Но не довелось. Три месяца спустя мы с матерью и Ксавье отправились в их парижский дом, где мне предстояло провести следующие семь лет.

К этому времени мое преображение шло полным ходом. Гадкий утенок стал меняться, и очень быстро, благодаря матери. Сопротивляться не хотелось. Леон умер, и Пиритсу больше незачем жить. Избавиться от сент-освальдской одежды — минутное дело, а в остальном можно целиком и полностью положиться на мою мать.

«Начать жизнь заново» — так она это называет, и я вытаскиваю из-под кровати все письма и распечатываю все посылки, чтобы использовать их содержимое на всю катушку.

Отца мы больше не видели. Допрос его был чистой формальностью, но он так странно себя вел, что это вызвало подозрение полиции. Никаких оснований подозревать его в преступлении не было, но он был агрессивен, тест на алкоголь показал, что он сильно под хмельком, а его отчет о событиях той ночи оказался туманным и неубедительным, словно он с трудом вспоминал, что тогда произошло. Рой Честли, который подтвердил его присутствие на месте трагедии, сообщил, что слышал, как тот кричал «Я до тебя доберусь» одному из мальчиков. Потом полиция раздула этот факт, и, хотя Честли утверждал, что Джон Страз бежал помочь мальчику, он был вынужден признать, что смотритель стоял к нему спиной и Честли не видел, пытался ли тот действительно помочь. В конце концов, сказали в полиции, репутация Страза уже была сильно подмочена. Летом он получил официальный выговор за нападение на ученика на территории «Сент-Освальда», а его грубость и необузданный характер хорошо известны во всей Школе. Это подтвердил доктор Тайд, а Джимми добавил несколько красочных подробностей.

Странно, что Пэт Слоун, единственный человек, на чью помощь мог рассчитывать отец, отказался выступить в его защиту. Частично это объяснялось вмешательством директора, который разъяснил Пэту, что главное — интересы «Сент-Освальда» и чем скорее все свалят на Страза, тем скорее отвяжутся от Школы. Кроме того, Слоуну и самому было неловко. Случившееся стало угрозой и его новому назначению, и крепнущей дружбе с Марлин Митчелл. Ведь именно он пригрел Джона Страза. Как заместитель директора, он подбадривал его, верил в него, защищал его, зная при этом, что тот бил мою мать и бросался с кулаками на меня, а однажды — на ученика «Сент-Освальда», о чем сохранилось документальное свидетельство. И велика вероятность того, что этот человек, дошедший до ручки, потерял голову и гнался по крыше за Леоном Митчеллом, пока тот не упал.

Никаких свидетельств в пользу этого обвинения не было. Рой Честли, конечно, отказался это подтвердить. К тому же смотритель боялся высоты. Но газеты вцепились в эту версию. Посыпались анонимные письма, телефонные звонки — обычное общественное негодование, которое нарастает вокруг подобных дел. Правда, дела как такового не было. Никто не предъявил Джону Стразу формального обвинения. И все же за три дня до моего отъезда в Париж он повесился в номере дешевого пансиона.

Даже тогда мне было ясно, кто в ответе за это. Не Слоун, хотя он тоже виноват. Не Честли, не газеты, даже не директор. Моего отца убил «Сент-Освальд», и «Сент-Освальд» же убил Леона. «Сент-Освальд» со своим бюрократизмом, гордостью, слепотой, высокомерием. Убил их и переварил, бездумно, словно кит, поглощающий планктон. Прошло пятнадцать лет, а никто о них даже не помнит. Остались только имена в списке «кризисов, которые пережил „Сент-Освальд“».

Но этот он не переживет. Этот будет расплатой за все.

Пятница, 5 ноября

6.30 вечера

После школы я отправился в больницу к Пэту Слоуну с цветами и книгой. Не то чтобы он много читал, хотя следовало бы; кроме того, сказал я ему, не стоило так сильно переживать.

Конечно, он переживал. Когда я там появился, он с пеной у рта спорил все с той же сестрой, которая недавно занималась моим здоровьем.

— Господи, еще один, — произнесла она, увидев меня. — Скажите на милость, неужели в «Сент-Освальде» все такие невыносимые, как вы, или просто мне повезло?

— Говорю вам, я здоров.

Но по его виду я бы этого не сказал. Он был какой-то синюшный и казался меньше ростом, словно происходящее пришибло его. Тут он заметил цветы у меня в руках.

— Бога ради, я же пока не умер!

— Отдайте их Марлин, — предложил я. — Ей бы не помешала хоть какая-нибудь радость.

— Наверное, вы правы, — улыбнулся он, и на мгновение я увидел прежнего Слоуна. — Уведите ее домой, Рой. Пожалуйста. Она не хочет уходить, хотя устала ужасно. Все думает, что со мной что-нибудь случится, если она позволит себе выспаться.

Марлин, оказывается, пошла в больничный кафетерий выпить чашку чая. Я застал ее там, вырвав у Слоуна обещание не пытаться выписаться из больницы в мое отсутствие.

Она удивилась, увидев меня. В руке она держала платок, а ее лицо, непривычно ненакрашенное, было в красных пятнах.

— Мистер Честли! Никак не ожидала…

— Марлин Митчелл, — твердо сказал я. — После тринадцати лет знакомства пора уже называть меня Роем.

Держа в руках пластиковые чашки чая, отдававшего рыбой, мы разговаривали. Удивительно, что наши коллеги, эти «не совсем друзья», которые всю нашу жизнь держатся к нам ближе, чем самые близкие родственники, по сути, совершенно закрыты от нас. Нам не приходит в голову задуматься о том, что у них есть семьи, личная жизнь — для нас они такие, какими мы видим их каждый день: одеты для работы, деловиты (или нет), энергичны (или нет). И все мы — спутники одной блуждающей луны.

Коллега в джинсах выглядит как-то неправильно, коллега в слезах — почти неприлично. То, что случайно видишь вне стен «Сент-Освальда», кажется почти нереальным, как во сне.

А реальны эти камни, эти традиции, это постоянство «Сент-Освальда». Сотрудники приходят и уходят. Иногда умирают. Иногда умирают даже мальчики, но «Сент-Освальд» выдерживает все, и к старости мне от этого становится уютно.

Марлин, я чувствую, совсем другая. Возможно, потому, что она женщина — как я понимаю, такие вещи значат для них гораздо меньше. Может, потому, что она видит, как «Сент-Освальд» поступил с Пэтом. Или же из-за своего сына, который до сих пор не дает мне покоя.