Питер Робинсон - С "ПОЛЯРОИДОМ" В АДУ: Как получают МБА
Даже на втором курсе я чувствовал себя еще слишком слабым в бизнес-вопросах, чтобы выбрать специализацию. Поэтому я продолжил искать себя в самых разных областях. Записался на курс по недвижимости, в котором каждой подгруппе поручалось отыскать в центре Сан-Франциско такое здание, которое — если бы они его купили и стали им манипулировать — принесло бы прибыль. Пошел на курс предпринимательства, еще один предмет из области управления малыми предприятиями. Под руководством профессора Хили осваивал экономику Европейского Сообщества.
Любой из этих курсов был мне куда как интереснее, нежели большинство «ядреных» предметов в первом году, и я уверен, что точно так же финансовый факультатив был интереснее для инвестмент-банкиров, а бухучет — для дипломированных аудиторов. Но вот чувство единения, что мы испытывали на первом курсе — оно исчезло. Во второй год уже не было общей, длинной истории про бизнес-школу, а только 332 совершенно отдельных рассказа про отдельных студентов. (Через три недели после ориентационного занятия один из 333 членов нашего класса объявил, что сделал ошибку, поступив в Стенфорд, и уехал. Он был единственным из нас, кто не выпустился. Некоторым из однокурсников пришлось-таки повторить тот или иной предмет, чтобы добиться проходной отметки, но никого за неуспеваемость не отчислили).
Все в большей и большей степени мы начинали выходить за одни только студенческие рамки. К началу зимнего семестра большинство из нас — и я в том числе — перестали видеть в Стенфорде единственную ось, вокруг которой вращается наша жизнь. Разумеется, физически мы пребывали по-прежнему здесь, ходили на занятия и даже изо всех сил работали над интересными нам предметами. Но вот помыслы были уже о другом. О работе.
Студенты делились на три категории. Примерно пятая часть курса уже имела работу к началу второго года обучения. Джон Лайонс, для примера, всегда намеревался вернуться в Леопард Секьюритиз, где он проработал два года перед поступлением в Стенфорд, в то время как Дженнифер Тейлор, оказывается, настолько понравилась летняя практика на Дженерал Миллз, на Среднем Западе, что когда компания предложила ей постоянное место после выпуска, она тут же за это ухватилась.
Все остальные продолжали искать. Большинство вновь окунулись в пучину собеседований. Наниматели устраивали в гостиницах Пало-Альто шикарные ленчи, где подавались диковинные мини-крекеры с фуа-гра и целые подносы с крупными, сочными креветками, из числа самых дорогих. Компании за свой счет катали студентов по всей стране. Филипп пять раз летал в Нью-Йорк, пока не добился своей цели: попасть в первоклассный банк (им оказался Голдман Сакс). Что касается Джо, он позволил Саломон Бразерс дважды свозить себя в Нью-Йорк, прежде чем принял предложение своего бывшего работодателя.
Последняя категория, тоже где-то пятая часть курса, занималась тем, что Центр карьерного менеджмента именовал "самостоятельным поиском". Студенты в этой категории либо не смогли, либо не пожелали наняться на фирмы, представители которых вели собеседования у нас в кэмпусе. Им пришлось рассылать свои автобиографии, звонить по офисам и вообще устраивать собеседования, кто как мог. Ища себе работу в Дублине, Конор на сотни долларов набрал телефонных счетов за звонки и факсы, после чего в весенние каникулы слетал в Ирландию на интервью, на свои собственные деньги. В итоге он нашел себе место в одном из ирландских страховых обществ. Сэм Барретт полудюжину раз летал на Северо-запад, опять-таки за свой собственный счет, прежде чем согласился на работу в одной небольшой проектировочной фирме из Портланда.
Я сам входил в эту третью категорию и хотя, как уже говорил, имелось 332 различных истории, та, которую я могу рассказать лучше всего — это, разумеется, моя собственная. Скажем так, что моя эпопея поиска работы оказалась одной из самых колоритных на нашем курсе. Не то чтобы я этим хвастаюсь… Так вышло.
Точкой отсчета явился манхэттенский офис Диллон Рида, где я проработал все лето. Те интервьюеры, что беседовали со мной в Стенфорде, оказались правы в своем мнении, что мне инвестиционный банковский бизнес может показаться не таким интересным, как политика. Но не только по контрасту с политикой я нашел это занятие страшно скучным делом — это было по контрасту со всем, что я знал. Я просиживал за своим компьютерным экраном с 7 утра до 11 вечера, создавая гигантские, запутанные полотнища таблиц, которые объясняли клиенту, как он может, скажем, сэкономить по одной восьмой цента с акции, когда выставит свое предложение на покупку той или иной фирмы. Надо думать, для большинства моих однокурсников такие вещи были бы чрезвычайно увлекательны. Но вот я, разглядывая ряды крошечных цифр на экране, ловил себя на мысли, что это мне напоминает бесцельное, многочасовое катание по кольцевой линии нью-йоркской подземки, или то, как я мог бы сидеть на бордюрном камне возле дома и проводить эксперимент: сколько жевательной резинки можно запихать в рот, пока челюсти не сведет судорогой. Что угодно, что угодно, но только не цифры. Я напоминал себе, что для меня инвест-банкинг — это самый лучший шанс когда-либо разбогатеть. Следовало бы испытывать чувство признательности, говорил я себе, а не скуки. Но скучно было и так и эдак. К тому времени, когда кончилась моя десятинедельная практика, я знал (как и все в Диллон Риде), что не удастся мне превратиться в инвест-банкира, как бы сильно я не старался думать про деньги.
Я долго колебался, прежде чем решил признаться в этом Эдите. Мне казалось, что после моих истерик на протяжении всего первого курса Эдите захочется увидеть во мне хотя бы зачатки эмоциональной стабильности на фоне пусть даже минимальной, но реальной способности зарабатывать на жизнь. Словом, мне думалось, что Эдита ждет от меня, чтобы я повзрослел. Прикидываться, что мне якобы нравится инвест-банкинг — именно это казалось чертой зрелого, ответственного человека. В конце концов, моему отцу не всегда нравилась его работа, но он ее делал. Но когда, ближе к концу лета, я признался Эдите в истинном положении вещей, ее реакция меня ошеломила.
— Очень хорошо, — вот что она мне ответила.
Уже многие недели ей было ясно, что меня не ждет банковское счастье. "Вот сейчас ты уже можешь не притворяться".
Вернувшись в Стенфорд осенью, я ломал голову, как быть. Как можно сочетать заинтересованность в бизнесе с тем опытом, который я набрал себе в Белом доме? Я пришел к заключению, что имеет смысл работа в СМИ. Здесь ради прибыли люди оперируют словами и идеями, а не цифрами. Я попросил одного из своих друзей-журналистов, который был знаком с Робертом Максвеллом, британским «бароном» от масс-медия, написать ему письмо обо мне. Еще один друг согласился упомянуть мое имя еще кому-то, кто работал на Руперта Мердока, австралийца. Чуть позднее Стив Джобс, американский компьютерный «барон», услышал про меня еще через одного знакомого и предложил пожаловать на интервью на его фирму. Мои беседы с этими тремя людьми показали, что хотя бизнес-степень действительно открывает двери, далеко не всегда эмбиэшник захочет переступить через порог.
Когда я назвался, придя в марте в лондонский офис Роберта Максвелла, мне сказали, что мистер Максвелл хотел бы, чтобы я переговорил с одним из его американских коллег по имени Меттью Уилкс.
Уилкс, тридцати с чем-то лет, встретил меня довольно нервно. Он потратил минут двадцать, описывая на редкость увлекательные должности, которые мог бы помочь мне занять в области финансов, маркетинга или организации вещательных программ. Потом он принялся рассказывать, какой замечательный человек этот Роберт Максвелл. "Он гений, — говорил мне Уилкс, выглядя при этом не в своей тарелке. — Вы просто влюбитесь в него. Как я, например". Все это выглядело весьма странно. Работу-то искал себе я, а Уилкс отчего-то стремился мне ее всучить. Он напоминал лезущего из кожи вон торговца подержанными автомашинами, пытавшегося набрать свою квоту заказов. Должно быть Максвелл, начинал я подозревать, приказал Уилксу нанять меня во что бы то ни стало.
Минут через сорок такого монолога окна в его офисе принялись дребезжать, а комнату заполнил гулкий, давящий на уши звук: вжих, вжих, вжих… "Вертолет садится, — прокричал Уилкс. — Дадим ему пять минут, а потом пойдем наверх и поприветствуем этого великого человека".
Когда мы с Уилксом вышли из лифта на верхнем этаже, то оказались в обширном холле, где на стене висела эмблема Максвелла: гигантская буква «М» на фоне карты мира. Возле высокой двери сидели две секретарши. Одна из них взглянула на Уилкса и отрывисто кивнула. "Он вас ждет", — сказала она. Уилкс поправил галстук, нервно передернул плечами, расправляя пиджак, и открыл дверь.
Роберт Максвелл сидел за массивным столом, футах в сорока от входа. Окна высотой десять футов выходили на панораму из лондонских крыш. Сам он выглядел ростом не менее шести футов. Веса в нем, должно быть, было фунтов триста. Волосы и брови черные, как смоль — слишком черные, явно крашенные, — а костюм и рубашка отливали неоновой голубизной, оттеняемой ярко-розовым галстуком-бабочкой. Первое мое впечатление: цирковой медведь.
