Галина Таланова - Бег по краю
– Это к тебе не относится, – сказал Илья. – А то я смотрю: ты уж и взгляд потупила.
Вася сжалась в комок, чувствуя, как сердце закололо мелкими иголочками, будто отлежавшую руку. «Нет. Это не на всю жизнь. Этот человек никогда не станет моим…»
В лицо лепил снег, ставший неожиданно колючим, снежинки таяли на ресницах и щеках, город был весь в цветной подсветке, среди которой преобладал почему-то сиреневый цвет, цвет конца мая и начала лета. Но сиреневым цветом в ту ночь расцветали голубые ели… Налипший на их лапы снег и впрямь был похож на сиреневые грозди, которые почему-то свисали с еловых лап. Но ночь чудес на то и есть ночь чудес. И Василиса не то, чтобы забыла ту сказанную Ильёй фразу, она просто отпихнула её, как вонючий тапок под диван, что вдруг стал здороваться с гостями своей рваной пастью. Наметённые за ночь сугробы были выкрашены в розовый цвет, перламутровые фонари прикидывались маленькими ларчиками, внутри которых хранилось по таинственному камушку, разноцветные фонарики, протянутые через улицу, раскачивались ветром, и от этого казалась, что тени прохожих заходятся в каком-то современном танце. Им навстречу попался Дед Мороз, тащивший на плече похудевший мешок, из которого раздавалось пронзительное мяуканье.
– Ребятишки, привет! Кота в мешке не желаете? Могу подарить!
– Не… Не надо нам кота в мешке…
– Ну, возьмите тогда вот это! – и вытащил из кармана палочку бенгальского огня. – На, держи! – протянул его Василисе.
– Зажечь? – достав из другого кармана зажигалку, запалил в её руке огонь…
Василиса смотрела на искры, рассыпающиеся раскалённым золотом среди снежной крупы; видела рядом чужое лицо Ильи, на котором высветилась блаженная улыбка; слушала сладкий треск искрящегося, будто электросварка, бенгальского огня, напоминающий ей звук разрываемой ткани, и глядела, как палочка на глазах тает, чтобы оставить в её руке чёрную ножку слизанного огнём петушка… Ей подумалось, что вот так и наша жизнь, запалённая пьяной рукой, весело сгорает, освещая чужие лица… Темнота неизбежна, как приход нового года, и нельзя отменить таяние снега на ресницах, пока ты живая. Она выпустила руку Ильи, взяв в руку бенгальский огонь, и теперь шла впереди. Атмосфера чуда и сказки продолжала преследовать её, и цветной снег, летевший в глаза, будто посыпка из глазури для праздничного торта, раскрашивал чёрно-белую ночь в цвета перламутра.
Потом они лежали на старом продавленном диване в комнате, освещённой со двора обыденным тусклым светом разбитого уличного фонаря. Видно было, что ветер раскачивает деревья и узор их теней на стене постоянно меняется. Дерево то заламывало руки в экстазе, то сплеталось ветвями с другим, стоящим рядом, и становилось одной с ним неразделимой тенью, то опускало руки вниз и стояло с опущенными плечами и понурив голову, отшатнувшись от соседнего чёрного силуэта, прощально машущего ветвями.
Всё было пока невинно и как бы не всерьёз. Она чувствовала щекой колючий пуловер Ильи, почему-то пахнущий сбежавшим молоком; его большую ладонь, осторожно, словно воздушный шарик, гладящую её грудь, затянутую ажурным бельём под шерстяной облегающей кофтой, и время от времени перемещающуюся к колену и сжимающую его, точно чашку с отбитой ручкой, наполненную горячим чаем: и выпустить нельзя – иначе как отпить? – и обжечься боишься; ощущала другую его руку, перебирающую её позвонки, точно клавиши фортепьяно, – и музыка начинала рождаться у неё внутри,+ нежная и щемящая сердце.
104
Он появился ещё несколько раз в их квартире.
И всегда звонил, прежде чем прийти. Лидия Андреевна поднимала трубку и слушала, как в ней стоит колодезной водой молчание.
– Алё?
Его голос она уже узнавала.
– Это Илюша. А Васю можно?
Однажды Лидия Андреевна попросила помочь ей покрасить кухонный стол. Конечно, это могли сделать её мужики, да и она сама, но ей страшно хотелось посмотреть, как это будет делать Илья. Соврала, что у её мужчин аллергия на краску. Тот испуганно посмотрел на неё и сказал:
– Давайте я брата своего попрошу. Я не умею красить, но умею всё организовать, – и застенчиво улыбнулся.
– Спасибо, – не удержавшись от саркастической нотки в голосе, сказала Лидия Андреевна. – Я сделаю всё сама…
На майские праздники поехали на дачу. В последнее время приезд на дачу после долгой зимы сопровождался тем, что приходилось не только отмывать всё подряд после мышей, но и наводить порядок после непрошеных гостей: рыбаков, жуликов, наркоманов и загулявших компаний. Не раз они приезжали не только к сломанным и сорванным замкам, но и к снятой с петель двери, разбитым и высаженным стёклам.
Так было и в этот их приезд. В доме всё было перевернуто вверх дном. На полу в мышином помёте валялась старая одежда, исчезла вся посуда, два одеяла, столярный инструмент. Они всем семейством навалились на работу и начали приводить загородное жильё в порядок. Илья стоял в нерешительности посреди этого разгрома, не зная, куда приложить свои силы. Потом вдруг изрёк:
– Не понимаю: и зачем это иметь дачу? Отдыхать нужно в приличных условиях, а не так. Удовольствие здесь обитать… Дом деревенский. Нет… Я бы никогда не смог здесь жить.
Уже появились комары, и он, словно маленький ребёнок, без конца капризным голосом ныл, что они его кусают и что это невыносимо…
Собирая в ящики детские игрушки, разбросанные жуликами, Илья обнаружил детскую губную гармошку.
– Это что? – спросил он Василису.
Вася показала ему, как можно добывать из гармошки незатейливую мелодию. Илья поднёс гармошку ко рту и, втягивая воздух губами, сложенными в трубочку, издал душераздирающий звук. Он удивлённо засмеялся:
– Какая прелесть!
Восторгу не было предела! Илюша два выходных не расставался с гармошкой и попросил разрешения увезти её в город. Он то и дело прикладывался к ней губами и всё время говорил, что, когда он поедет в Москву, то обязательно купит такую же.
105
Чем больше Вася знала Илью, тем больше она привязывалась к нему. Нет, он совсем не был интересен ей как мужчина, но он прилежно исполнял роль жилетки, в которую можно поплакаться и всё рассказать. Она поняла уже, что с ним никогда не будет денег и, пожалуй, дома-крепости со сторожевым псом, но он будет всегда радостно, будто дворняжка, выбегать навстречу, виляя хвостом и преданно заглядывая в глаза. Именно вот это… Дворняжка, изгваздавшаяся в осенней луже, с репьями в хвосте и блохой за ухом, гоняющая соседского кота по двору, поскольку только так она чувствует себя настоящей собакой. И всё же она стеснялась идти с ним под руку на улице и всегда подсознательно старалась держаться от него на расстоянии, чуть больше вытянутой руки. Только вечером, когда над городом нависала вороным крылом сгущающаяся тьма, она уверенно брала его под руку, чуть касаясь бедром его бедра.
Это была какая-то странная привязанность с ощущением, что это ненадолго, не навсегда, но потерять этого человека она уже боялась. Ей было с ним легко и комфортно, настолько удобно, что ей даже не хотелось быть женщиной с ним: одеваться, краситься… Знала, что не поймёт и не оценит… Так, дружочек с распиханными по всем карманам скомканными тряпками вместо носовых платков. Но её подруги выходили замуж и заводили детей, она же оставалась вечной гимназисткой под бдительным оком наставницы. Ей всё чаще хотелось сбежать, чтобы стать взрослой…
Её родители жили хорошо, но любовь куда-то давно ушла из дома, если и жила в нём когда-то… Да и нужна ли она, любовь? Если бы её спросили, любит ли она Илью, она бы, не раздумывая, ответила, что нет. Но с ним она не чувствовала себя одиноким цветком на аккуратно выполотой клумбе. Когда он смотрел ей в глаза и говорил: «Ты моя радость!», она чувствовала, что у неё за спиной прорезаются крылья. Только крылья эти были не такие как, скажем, у бабочки-махаона или павлиньего глаза, или даже капустницы, а обычные, как, например, у пчелы, круг за кругом таскающей собранный нектар в улей, или даже всего пара крыльев, как у жука-навозника, когда он поднимается над землёй…
Жизнь длинна и всё ещё можно будет зачеркнуть и переписать. А пока она задыхается в своей детской комнате и ей хочется быть взрослой и независимой… Хочется, чтобы не одёргивали и не говорили, что она дура, чтобы не стояли за плечом, когда она пишет письма, и не брали параллельную трубку телефона, даже если просто бесятся от ревности или тревоги за неё.
Её очень мучила её собственная неуверенность. Почему-то её подруги могли спокойно ориентироваться в незнакомой обстановке и запросто открыть чужую дверь, пригласить парня, понравившегося на вечеринке, и даже заявить родителям, что уже взрослые, курят и будут курить и прятать сигареты не собираются и вообще в их возрасте ночуют уже не дома. Она не собиралась курить, но страдала от того, что надо идти к соседям клянчить соли или просить захватить что-нибудь в город с дачи, так как папа приехать не смог. То, что она была несмелой и стеснительной, помогало им ладить с Ильёй: она ничего от него не требовала сверх того, что он мог дать, воспитанный своей матерью как единственный болезненный ребёнок.
