Александр Герцен - Былое и думы. (Автобиографическое сочинение)
Он их сечь — признавайся, да и только, куда деньги дели? Те сначала свое. Только как он велел им закатить на две трубки, так главный-то из воров закричал:
— Виноваты, деньги прогуляли.
— Давно бы так, — говорит полицмейстер, — а то несешь вздор такой; меня, брат, не скоро надуешь.
— Ну, уж точно нам у вашего благородия надобно учиться, а не вам у нас. Где нам! — пробормотал старый плут, с удивлением поглядывая на полицмейстера.
— А ведь он за это дело получил Владимира в петлицу.
— Позвольте, — спросил я, перебивая похвальное слово великому полицмейстеру, — что же это значит: на две трубки?
— Это так у нас, домашнее выражение. Скучно, знаете, при наказании, ну, так велишь сечь да и куришь трубку; обыкновенно к концу трубки и наказанию конец — ну а в экстренных случаях велишь иной раз и на две трубки угостить приятеля. Полицейские привычны, знают, примерно, сколько.
Об этом Фигнере и Сеславине ходили целые легенды в Вятке. Он чудеса делал. Раз, не помню по какому поводу, приезжал ли генерал-адъютант какой, или министр, полицмейстеру хотелось показать, что он недаром носил уланский мундир и что кольнет шпорой не хуже другого свою лошадь. Для этого он адресовался с просьбой к одному из Машковцевых, богатых купцов того края, чтоб он ему дал свою серую дорогую верховую лошадь. Машковцев не дал.
— Хорошо, — говорит Фигнер, — вы этакой безделицы не хотите сделать по доброй воле, я и без вашего позволения возьму лошадь.
— Ну, это еще посмотрим! — сказало злато.
— Ну, и увидите, — сказал булат.
Машковцев запер лошадь, приставил- двух караульных. На этот раз полицмейстер ошибется.
Но в эту ночь, как нарочно, загорелись пустые сараи, принадлежавшие откупщикам и находившиеся за самым (259) машковцевым домом. Полицмейстер и полицейские действовали отлично; чтоб спасти дом Машковцева, они даже разобрали стену конюшни и вывели, не опаливши ни гривы, ни хвоста, спорную лошадь. Через два часа полицмейстер, парадируя на белом жеребце, ехал получать благодарность особы за примерное потушение пожара. После этого никто не сомневался в том, что полицмейстер все может сделать.
Губернатор Рыхлевский ехал из собрания; в то время как его карета двинулась, какой-то кучер с небольшими санками, зазевавшись, попал между постромок двух коренных и двух передних лошадей. Из этого вышла минутная конфузия, не помешавшая Рыхлевскому преспокойно приехать домой. На другой день губернатор спросил полицмейстера, знает ли он, чей кучер въехал ему в постромки и что его следует постращать.
— Этот кучер, ваше превосходительство, не будет более в постромки заезжать, я ему влепил порядочный урок, — отвечал, улыбаясь, полицмейстер.
— Да чей он?
— Советника Кулакова-с, ваше превосходительство.
В это время старик советник, которого я застал и оставил тем же советником губернского правления, взошел к губернатору.
— Вы нас простите, — сказал губернатор ему, — что мы вашего кучера поучили.
Удивленный советник, не понимая ничего, смотрел вопросительно.
— Вчера он заехал мне в постромки. Вы понимаете, если он мне заехал, то…
— Да, ваше превосходительство, я вчера да и хозяйка моя сидели дома, и кучер был дома.
— Что это значит? — спросил губернатор.
— Я, ваше превосходительство, вчера был так занят, голова кругом шла, виноват, совсем забыл о кучере и, признаюсь, не посмел доложить это вашему превосходительству. Я хотел сейчас распорядиться.
— Ну, вы настоящий полицмейстер, нечего сказать! — заметил Рыхлевский.
Рядом с этим хищным чиновником я покажу вам и другую, противуположную породу — чиновника мягкого, сострадательного, ручного. (260)
Между моими знакомыми был один почтенный старец, исправник, отрешенный по сенаторской ревизии от дел. Он занимался составлением просьб и хождением по делам, что именно было ему запрещено. Человек этот, начавший службу с незапамятных времен, воровал, подскабливал, наводил ложные справки в трех губерниях, два раза был под судом и проч. Этот ветеран земской полиции любил рассказывать удивительные анекдоты о самом себе и своих сослуживцах, не скрывая своего презрения к выродившимся чиновникам нового поколения.
— Это так, вертопрахи, — говорил он, — конечно, они берут, без этого жить нельзя, но, то есть, эдак ловкости или знания закона и не спрашивайте. Я расскажу вам, для примера, об одном приятеле. Судьей был лет двадцать, в прошедшем году помре, — вот был голова! и мужики его лихом не поминают, и своим хлеба кусок оставил. Совсем особенную манеру имел. Придет, бывало, мужик с просьбицей, судья сейчас пускает к себе, такой ласковый, веселый.
— Как, дескать, дядюшка, твое имя и батюшку твоего как звали?
Крестьянин кланяется.
— Ермолаем, мол, батюшка, а отца Григорьем прозывали.
–. Ну, здравствуйте, Ермолай Григорьевич, из каких мест господь несет?
— А мы дубиловские.
— Знаю, знаю. Мельницы-то, кажись, ваши вправо от дороги — от трахта.
— Точно, батюшка, мельницы общинные наши.
— Село зажиточное, землица хорошая, чернозем.
— На бога не жалобимся, ништо, кормилец.
— Да ведь оно и нужно. Небось у тебя, Ермолай Григорьевич, семейка не малая?
— Три сыночка, да девки две, да во двор к старшей принял молодца, пятый годок пошел.
— Чай, уж и внучата завелись?
— Есть, точно, небольшое дело, ваша милость.
— И слава богу! плодитесь и умножайтесь. Ну-тка, Ермолай Григорьевич, дорога дальняя, выпьем-ка рюмочку березовой.
Мужик ломается. Судья наливает ему, приговаривая: (261)
— Полно, полно, брат, сегодня от святых отцов нет запрета на вино и елей.
— Оно точно, что запрету нет, но вино-то и доводит человека до всех бед. — Тут он крестится, кланяется и пьет березовку.
— При такой семейке, Григорьич, небось накладно жить? каждого накормить, одеть — одной клячонкой или коровенкой не оборотишь дела, молока недостанет.
— Помилуй, батюшка, куда толкнешься с одной лоша-денкоц; есть-таки троечка, была четвертая, саврасая, да пала с глазу о Петровки, — плотник у нас, Дорофей, не приведи бог, ненавидит чужое добро, и глаз у него больно дурен.
— Бывает-с, бывает-с. А у вас ведь выгоны большие, небось барашков держите?
— Ништо, есть и барашки.
— Ох, затолковался я с тобой. Служба, Ермолай Григорьич, царская, пора в суд. Что у тебя дельцо, что ли?
— Точно, ваша милость, — есть.
— Ну, что такое? повздорили что-нибудь? поскорее, дядя, рассказывай, пора ехать.
— Да что, отец родной, беда под старость лет пришла… Вот в самое-то Успленье были мы в питейном, ну, и крупно поговорили с суседским крестьянином — такой безобразный человек, наш лес крадет. Только, поговоримши, он размахнулся да меня кулаком в грудь. «Ты, мол, в чужой деревне не дерись», — говорю я ему, да хотел так, то есть, пример сделать, тычка ему дать, да спьяну, что ли, или нечистая сила, — прямо ему в глаз — ну, и попортил, то есть, глаз, а он со старостой церковным сейчас к становому, — хочу, дескать, суд по форме.
Во время рассказа судья — что ваши петербургские актеры! — все становится серьезнее, глаза эдакие сделает страшные и ни слова.
Мужик видит и бледнеет, ставит шляпу у ног и вынимает полотенце, чтоб обтереть пот. Судья все молчит и в книжке листочки перевертывает.
— Так вот я, батюшка, к тебе и пришел, — говорит мужик не своим голосом.
— Чего ж я могу сделать тут? Экая причина! И зачем же это прямо в глаз?
— Точно, батюшка, зачем… враг попутал. (262)
— Жаль, очень жаль! из чего дом должен погибнуть! ну, что семья без тебя останется? все молодежь, а внучата — мелкота, да и старушку-то твою жаль.
У мужика начинают ноги дрожать.
— Да что же, отец родной, к чему же это я себя угодил?
— Вот, Ермолай Григорьич, читай сам… или того, грамота-то не далась? Ну, вот видишь «о членовредителях» статья… «Наказавши плетьми, сослать в Сибирь на поселенье».
— Не дай разориться человеку! не погуби христианина! разве нельзя как?..
— Экой ты какой! Разве супротив закона можно идти? Конечно, все дело рук человеческих. Ну, вместо тридцати ударов мы назначим эдак пяточек.
— Да, то есть, в Сибирь-то?..
— Не в нашей, братец ты мой, воле.
Тащит мужик из-за пазухи кошелек, вынимает из кошелька бумажку, из бумажки — два-три золотых и с низким поклоном кладет их на стол.
— Это что, Ермолай Григорьевич?
— Спаси, батюшка.
— И полно, полно! что ты это? Я, грешный человек, иной раз беру благодарность. Жалованье у меня малое, поневоле возьмешь; но принять, так было бы за что. Как я тебе помогу? добро бы ребро или зуб, а то прямо в глаз! Возьмите денежки ваши назад.
Мужичок уничтожен.
