Михаил Веллер - Мое дело
Донесся запах из ЦК сквозь журналистские щели: мои анкетные данные не вызвали восторга. Банкомет объявил перебор. В русской прессе эстонской столицы трудились: Цион, Малкиэль, Тух, Фридлянд, Левин, Рогинский, Скульский, Аграновский, Сандрацкий, Опенгейм, Штейн и Железняков Давид Абрамович. Укрепление национальных кадров Гукасяном и Кекелидзе не утешало идеологический отдел ЦК.
Новым главным пришла райкомовское инструктор, похожая на Педро из романа Беляева «Человек, потерявший свое лицо»: вместо носа лицо центровалось туфлей, и на планерках туфля шевелила кончиком. А замом бегал миниатюрный комсомолец по кличке «мыш» без мягкого знака. Я много о себе мнил и не был обсахарен любовью руководства. Я ковал гвозди в номер и вообще знал лишнее и не прислушивался к советам. Подчиненный ни в чем не должен превосходить начальника.
Время тянулось, как сопля беспризорника.
Машинистка не имела никакой ответственности за будущее советской Эстонии. Она поехала с компанией в баню и родила в семь месяцев. При этом известии я от неожиданности назвал младенца недоноском. Разговор был в присутствии редактрисы. Когда я узнал, что она родилась семимесячной и с родовой травмой, я понял свою перспективу.
За отсутствием мужа и молока машинистка сдала своего кролика на попечение родителей и приходящей медсестры и отгородилась от материнских забот бессмысленной газетной трескотней. Редактриса радостно зашевелила своей туфлей и поздравила меня с выполнением интернационального долга: расчет в кассе.
И слава богу. Подошел срок издательской рецензии — по срокам даже морских черепах. На книжный аванс я без проблем доживу до лета. Я выпил за счастье свободы и позвонил эстонскому стрелку Айну Тоотсу.
— Вы можете приехать, — разрешил Тоотс. — Если хотите.
— Но рецензия уже есть?
— Да, вот недавно. Приезжайте.
Было в его приглашении что-то от вороньего эха. Он вынул из шкафа две мои папки. Я взглянул вопросительно.
— Рецензия здесь, — подвинул он.
Я развязал папку и прочитал рецензию. В ней было шесть страниц. Нормально. Читаю. Еще читаю…
Отлуп полный. Полный отлуп!! Нормальный отказ… Смотрю на идиота Тоотса. И он на меня смотрит.
— Вы проявляли нетерпение, — говорит он. — По этому я дал вам это прочитать. Я думал сначала решить вопрос… как мы думали…
— Так что же вы! Ведь я! Ведь все! — вырвалось у меня.
— Для нас это совершенно неожиданно, — покаялся он. — Мы были уверены, что будет иначе. Бээкман вполне объективный человек, обычно он доброжелателен…
Только тогда я прочел подпись. Конец всему. Владимир Бээкман. Заслуженный писатель Эстонии. Председатель Союза писателей.
— Ну что. Веревка за счет издательства, — сказав я.
2.
Зимовка оккупанта
На Новый Год собрались из Ленинграда друзья. Мы жарили шашлыки в камине, варили пунш и гуляли по заснеженному лесу и замерзшему взморью. Потом уехали друзья и кончились деньги.
Одновременно кончились старушкины дрова, газ в баллоне и перегорела плитка. Меня деморализовало.
Я сделал «трактор». Два безопасных лезвия, три спички, две нитки. Лезвия складывают плоскость к плоскости, проложив спичкой между ними. И так же вдоль продольной оси — по спичке снаружи. Кончики спичек связывают ниткой. Теперь две проволочки — приматывают по одной к торцу лезвия с противоположных сторон. На концы проволочек можно примотать иголки и воткнуть их в любой провод, чтоб касались металла проводника. А можно, в цивильных условиях, примотать штырьки от штепселя и втыкать в розетку. А можно прямо проволочки совать в розетку.
Этим кипятильником я кипятил чай в чашке и варил супчик пакетиковый в старушкином алюминиевом ковшике. По ночам я крал ящики за магазинами и ломал на топливо. Ящики были не всегда. В холода я наваливал на кровать все имущество и вползал в нору, надев шапку на оставшуюся снаружи голову.
В наследство от деда мне достались шесть хрустальных бокалов. Я понес уцелевшие два в антиквариат, и они оказались стеклом.
Давно была продана трехтомная «История западноевропейской живописи» Мутера и «История русской живописи» Бенуа.
И давно был продан серебряный старый подстаканник с серебряной английской клейменой ложечкой. Это — с рабочего стола.
Вот тогда я возненавидел мир лютой ненавистью.
Вот тогда, макая газетный квач в бутылку черных чернил для авторучки, я вывел по драным обоям через всю стену:
Дадим им копоти!!!
И поставил дату. Для памяти.
3.
Весна дебютанта
Весной станет теплее, и воевать будет легче, сказал Ривера.
Настал день, и мне позвонили из журнала «Ноорус» («Юность») и попросили фотографию и краткие данные. А?! Мы публикуем в этом номере ваш рассказ «Уход Чижикова» в переводе на эстонский Тээта Калласа. Чижикова? А. Ага. Это, значит, «Все уладится».
Я побежал в Дом Печати и назанимал рублей двадцать под гонорар в следующем месяце. А-а-а!!
Пробегая в коридоре мимо монтера, я спер у него отвертку, дома развинтил мертвую старушкину плитку, соединил перегоревший контакт и поставил на плитку чайник нормальным образом. А-а-а!!
Когда стемнело, я нагло спер из привезенных соседских дров две охапки. Я сидел у пылающего камина, пил водку, ел батон с сыром и колбасой, пил крепкий сладкий чай и курил беломор. Все можете сдохнуть!
И тут зазвонил телефон — прерывистым междугородним вызовом. Это был — с мягким слабым армянским акцентом — Карен Симонян из Еревана. Главный редактор журнала «Литературная Армения». Они только что напечатали «Все уладится». Он узнал телефон у своего друга Брандиса: по какому адресу прислать гонорар?
Это была судьба. Я помыл на кухне граненый стакан. Налил стакан водки с мениском и положил сверху бутерброд с докторской колбасой, чтоб замок кружок на донышке. Чокнулся с обещанием на стене, стоя выпил залпом и съел бутерброд. Судьбу надо уважать. Пренебрежение обижает Фортуну.
Гонораров было: двести рублей здесь и сто сорок оттуда. Это было серьезно!!
4.
Вторая зачетная
— Вы так не убивайтесь. Ничего не кончено. Ничего страшного, — утешал Айн Тоотс. — Выждите время, и через полгода-год можете подать в издательство другой сборник.
Я вылупил глаза. Откуда другой?
— Ну, в другом составе, — пояснил Тоотс. — Тот же самый мы уже не можем рассматривать.
Я ждал срока, как в концлагере ждут канонаду с востока.
Тээту Калласу я изложил издательские дела сдержанно. Каллас пришел в возбуждение.
— Какой Бээкман, оказывается, двуличный! — он крутил головой. — А мы недавно виделись на собрании, и я сказал несколько слов о тебе, и он так хорошо о тебе отозвался!.. — он негодовал.
Он стал писать письмо главному редактору издательства «Ээсти Раамат» Акселю Тамму. Он назавтра переписал, поправил и дополнил. Он убеждал и ходатайствовал, ручаясь и предрекая.
Через неделю он пошел к Тамму лично и усилил все в устной форме. Он нашел предлог позвонить Бээкману, с которым был в неравных весовых категориях. Блеснул талантом и патриотизмом и ввернул слова обо мне. Бээкман тему не поддержал. Он отловил Бээкмана на собрании комиссии прозы.
— Слушай, не можем мы тут принимать сомнительных и талантливых ребят из России, — сказал Бээкман. — У нас маленькая республика, маленький Союз, маленькое издательство. Дела налажены для себя. Им только дай почуять — и повалят валом, в Москве от них спасу всем нет. Захлестнут! Ты что, разве можно.
— Но что же ему делать, его никто в Ленинграде не печатает! — разорялся Каллас.
— Пусть едет в Сибирь, — посоветовал Бээкман. Сам он вырос с семьей в Сибири: НКВД сослало.
— Кому он нужен в Сибири с фамилией Веллер! Он там жил.
— А кому он нужен в Эстонии, чтоб писать по-русски?
Первый фужер коньяку Каллас выпил прямо тут буквально из рукава. Продолжение в Союзе писателей знали слишком хорошо. Бээкман обещал нейтралитет.
…И настала ближняя граница срока, и я для вида якобы перелопатил сборник, и Тоотс его принял как сотоварищ и заединщик.
— Теперь мы примем меры заранее, — гарантировал он.
Я позвонил через два месяца. Они отослали книгу на рецензию в Госкомиздат СССР. Мне стал плохо.
— Зато в случае положительного ответа никто уже не посмеет нам ничего сказать, — привел хорошее Тоотс.
Я думаю, заповедь «не убий» верна не во всех случаях.
Оказалось, соломоново решение предложил Аксель Тамм как мудрый начальник издательства. Если Москва зарубит — кончен бал, гасите свечи: мы ни при чем. Если Москва — вдруг! — разрешит, то что бы потом этот Веллер ни выкинул, что бы про книгу его ни сказали — вот: Москва сама санкционировала.
Впервые в жизни я почувствовал себя в тупике.
Хана в том, что они загнали в Россию те самые рассказы, которые я из России увез, потому что там они пройти не могли. Да еще под моей фамилией. Да еще без малейших связей. Госкомиздат был органом бдительным и мракобесным. Моритури салютант!
