Юрий Поляков - Грибной царь
Все! Баста!! Его больше не было…
33
А ведь с того снимка все и началось! Точнее, продолжилось, потому что началось это тогда, когда он пошел провожать Тоню домой. Поделив билеты, героически отвоеванные у мафии, они направились к метро и обнаружили, что двери уже закрыты. Богатенький Синякин пошарил по карманам, сосчитал депансы (чтобы, как говаривала Тоня, «даром не рискнуть садиться в дилижансы») и поймал проезжавшую мимо «неотложку». Он долго уговаривал шофера ехать на Ленинский проспект, уломал и отбыл, захватив с собой Нинку, жившую тогда по пути — на площади Гагарина.
Веселкин объявил, что дойдет до Курского вокзала и будет дожидаться первой утренней электрички до Обираловки. Тоня тоже решила добираться домой пешком, а если повезет, подъехать сначала на «бэшке» до Земляного вала, а потом на третьем автобусе — до Бакунинской. Тут-то и выяснилось, что живут они почти рядом: Свирельников — на Спартаковской площади, она — на Большой Почтовой.
Шагая вниз по Садовому кольцу, соратники шумно обсуждали случившееся. Вовико ерепенился и сожалел, что дело не дошло до драки, а то бы он им показал!
— И хорошо, что не дошло, — рассудительно заметила Тоня. — Этот Млечников, по-моему, очень опасный человек…
— Коротышка!
— А почему они тогда все так его слушаются?
— Может, у них подпольная организация? — предположил Свирельников.
— Ну, конечно, так им КГБ и разрешило!
— Я же говорю: подпольная.
— Не смеши меня! — хмыкнул Веселкин. — У нас подполья не бывает!
— Это точно! — согласилась Тоня.
Перешли Яузу и остановились возле заиндевевшей витрины книжного магазина «Новелла». Внутри с убогой изобретательностью были разложены собрания сочинений основоположников, брошюрки съездов и многочисленные переиздания брежневской трилогии «Малая земля», «Возрождение», «Целина».
— Скоро они одной книгой выйдут! — сообщил Свирельников. — Знаешь, как называться будет?
— Как?
— «Майн кайф»!
— Смешно… — Тоня одобрительно глянула на смелого курсанта.
Около Курского, перед тем как отправиться спать в зал ожидания, Веселкин, гнусненько усмехаясь, предупредил:
— Вы без меня не озорничайте!
Тоня нахмурилась и брезгливо передернула плечами, как от озноба. А Свирельников, когда она, повернувшись к ним спиной, независимым шагом пошла прочь, показал однокурснику кулак и бросился вслед за новой знакомой. Нагнав ее, он некоторое время шел молча, не решаясь после выходки приятеля возобновить разговор.
— Он у вас нормальный? — наконец спросила девушка.
— Надя, вы извините!
— Меня зовут Тоня.
— Простите. — Ему стало жарко от своей непростительной бестолковости. — Вы похожи на мою одноклассницу. Ее звали Надей… Я даже сначала подумал, что вы — это она.
— Но теперь-то вы поняли, что я — это я?
— Понял.
— Странный у вас друг, — после долгого молчания отозвалась Тоня.
— У него было трудное детство…
— У Горького тоже было трудное детство!
Они свернули в переулок. Шел игольчатый искрящийся снег. Москва была совершенно безлюдная, пустая, словно огромный ночной склад. На запорошенном тротуаре виднелись только их следы, пятившиеся и терявшиеся за поворотом. Казалось, в городе больше никого нет и никогда не было.
— А сюда билеты всегда есть! — философски заметила Тоня, кивая на погашенный театр имени Гоголя.
— Постоянно, — согласился Свирельников, даже не знавший о существовании такого театра.
Потом, когда, миновав казаковскую церковь, где в ту пору располагались мастерские, они вступили на улицу Радио, Тоня кивнула на старинное, с колоннами, здание за узорной оградой.
— Я сначала хотела сюда поступать.
— А что это?
— Областной педагогический. Но Валентин Петрович сказал, чтобы мы ерундой не занимались и подавали прямо в МГУ.
— А кто это?
— Мой дядя. Святой человек!
— А отец у вас есть?
— Конечно. Без отцов дети не появляются. Но он с нами не живет! — сообщила Тоня с той скорбной готовностью, с какой обычно в юности люди рассказывают о личных драмах своих родителей.
— Разошлись? — уточнил Свирельников.
— Да. Давно. Еще на целине.
— Не сошлись характерами?
— Нет, почему? Просто мама полюбила другого.
— Да-а? — удивился он, с недоумением примеряя сказанное к своей семье и не представляя себе Зинаиду Степановну, любящую кого-то другого, кроме отца.
— Да. Так бывает.
— Значит, у тебя отчим? — спросил он, невольно переходя на «ты».
— Нет… Мы живем вдвоем с мамой, — ответила Тоня, благосклонно не заметив этой фамильярности.
— А-а, ну понятно… — кивнул Свирельников, ничего не понимая.
— А ты с кем живешь?
— С матерью, отцом и братом.
— Полноценная советская семья? — иронически спросила она.
— Да. А что?
Они миновали МВТУ и оказались на небольшой площади.
— А здесь морг! — таинственно сообщила Тоня, кивнув на приземистый одноэтажный дом, видимо флигель, оставшийся от прежней обширной усадьбы. — Хочешь посмотреть?
— Что?
— Мертвых…
— Хочу, — ответил он, совершенно того не желая.
— Только тихо!
Они, крадучись, приблизились к низкому освещенному окну. Стекла были густо закрашены изнутри белилами, но в замазке нашлась дырочка. Тоня прильнула к ней, словно к глазку детского калейдоскопа с разноцветными стеклышками, потом нехотя уступила место курсанту.
— Не бойся!
— Я и не боюсь! — неуверенным голосом отозвался он. — Я не такое видел!
Стекло было ледяное, и лоб от холода сразу онемел. В дырочку виднелась большая комната с двумя широкими оцинкованными столами. На одном лежал тучный труп, похожий на оплывшее желтое тесто, забытое на кухонной доске. Невозможно было понять: мужчина это или женщина…
«Странно! — очнулся от воспоминаний Михаил Дмитриевич. — Очень странно!»
Только сейчас, спустя много лет, он сообразил, что дырочку можно было проскрести в замазке только изнутри. Зачем и кто это сделал?
… — Я, когда маленькая была, сюда часто ходила… — сообщила Тоня, когда они двинулись прочь.
— Зачем?
— Я боялась смерти и хотела воспитать себя.
— Воспитала?
— Не очень… Но мама сказала, что, когда я вырасту, изобретут таблетки бессмертия.
— И тебе тоже говорили?
— Да! И тебе?
— Ага!
Они почему-то засмеялись, и Свирельников ощутил к этой девушке, которую и знал-то всего несколько часов, почти родственную привязанность. Наконец они дошли до четырехэтажного дома на углу Большой Почтовой и Рубцова переулка, спускавшегося к замерзшей Яузе. Светилось единственное окно на третьем этаже.
— Мама не спит… — вздохнула Тоня. — Руга-аться будет!
— А ты ее не предупредила?
— Не-а! А ты где на Спартаковской живешь?
— Рядом с Домом пионеров.
— Где кинотеатр?
— Да.
— Я в Дом пионеров в кружок бальных танцев ходила. В седьмом и восьмом.
— А я на трубе там учился.
— Научился?
— Нет.
— Ну, пока! В театре увидимся.
Она забежала в подъезд, а Свирельников побрел к себе на Спартаковскую.
Утром, чуть свет, позвонил Веселкин:
— Ну?
— Что — ну?
— Трахнул?
— Больной, что ли?
— А чего ж вы делали?
— Мертвых смотрели.
— Каких мертвых?
— В морге.
Целую неделю курсант Свирельников томился нетерпением, проклиная себя за то, что не попросил у Тони телефон, но на долгожданный спектакль опоздал: надел свой единственный выходной костюм и, когда завязывал шнурки, брюки лопнули в самом интересном месте — за отпуск он прилично отъелся на домашних харчах. Зашивать было некогда, хоть мать и предлагала, пришлось срочно влезать в опостылевшую форму.
Влетев в зал после третьего звонка, в меркнущем свете он обнаружил всю их «группу захвата» в партере — в деликатном порядке: Синякин, Нина, Тоня, Веселкин. Между девушками зияло единственное на весь театр свободное кресло, сберегаемое специально для него. Появился Свирельников как раз в тот момент, когда какой-то контрамарочник, скорее всего студент «Щуки», нахально пытался занять его место. Махнув перед носом наглеца билетом, Миша рухнул в кресло и, наклонившись почему-то сначала к Нине, шепотом объяснил, что забыл документы, поэтому пришлось возвращаться. Затем он повернулся к Тоне и начал повторять то же самое, но она довольно резко оборвала:
— Потом!
На сцене уже появились Берлиоз с Иванушкой Бездомным. Но курсант Свирельников, не вникая в знаменитый спор о Христе, пытался понять совсем другое: если от Нины просто пахло хорошими духами да еще какими-то привлекательными женскими пряностями, то ее подруга источала совершенно особенный телесный аромат, одновременно будоражащий и успокаивающий. Казалось, этот запах он знал очень давно, чуть ли не с бессознательного детства. Потом появился Воланд со свитой, покатилась отрезанная голова председателя МАССОЛИТа, Маргарита, ухватившись за канат, заметалась над сценой, восхищая зрителей обнаженным антисоветизмом. И он увлекся спектаклем.
