Галина Щербакова - Снег к добру
– Я хорошо знаю Светлану,– сказала Ася, отгоняя от себя звук дрели и все нахлынувшие с ним воспоминания.– Я тоже ее очень ценю и тоже люблю.
– Я ее не люблю,– вдруг сказала Клюева.– С чего вы взяли!
Ася растерялась. Что это с ней – не с Клюевой, а с ней, с Асей. Что за напасть? Ничего-то она не понимает!..
– Не люблю,– повторила Клюева.– У нас этому слову цены нет. Мать люби, школу люби, начальника люби, всех люби…
– А как, вы считаете, надо? – спросила Ася.
– Так,– непонятно ответила Клюева.– Я докторшу уважаю. При чем тут любовь? Уважаю – разве хуже? Вот Славку, сына, я люблю. А уважать – не уважаю…
– Ну это вы зря… – Ася говорила, мягко, осторожно. Может, Клюева просто слегка ненормальная баба, как знать, что ее взорвет?
Они уселись в кухне. Клюева с наслаждением оперлась на высокую спинку стула. Ася поняла, что она так и не привыкла к своим костылям. Как же она добиралась до редакции? Не доверившись ни письму, ни телефону. А сама – не люблю. Ну пусть. Видимо, ей слово «любовь» не нравится. Для этого могут быть тысяча и одна причина.
– Я с вами поговорю, потом похожу по ее участку. Просто к вам – я к первой,– сказала Ася.
– На участке сходите к Лямкиным. Они еще в бараке. Они ее тоже уважают. А про большие дома – нё скажу. Там людей не знаю. Бегает она туда часто. Видела в окошко, а вот к кому – не скажу.
– Я узнаю в регистратуре, это не проблема. Вы мне лучше о ней расскажите.
– Она меня со своим мужем сюда перевозила. Вдвоем все таскали. У меня, конечно, вещи не громоздкие. Я старье сюда не хотела брать. У меня одни люди для своей дачи все оптом купили. Для дачи – лучше и не надо. Вот кровать взяла – я на другой и спать бы не смогла, мне только ее и надо. Остальное – тряпки. Но таскать все равно много. До вечера носили.
Ася подумала: из этой истории не сошьешь никакой материал. В конце концов, у Клюевой должны быть сослуживцы. Наконец, просто знакомые. Если же Клюева – вредная женщина, которой никто не хочет помочь, то Светкина ретивость тоже не много стоит. Ну помогла – и спасибо, что дальше, дальше что?
Клюева, как почувствовала, сказала:
– Думаете, глупая доброта? Или еще хуже: ну и штучка эта Клюева, ее даже перевезти было некому. Было кому. Просто лифт пустили на пробу, на день. Надо было успеть, а позвать я не успела. Так получилось… Вот куплю новую мебель – своих попрошу, подымут.
– Видите ли,– сказала Ася,– Светлана – врач. Мне важно знать, какой она врач? Какой она специалист? Будь она трижды добрая и отзывчивая, если…
– Не знаю,– сказала раздраженно Клюева,– не знаю. Я в хирургии лежала…
«Вот и все,– подумала Ася.– Пропал день. Ничего
она мне не скажет, потому что ничего не знает. И лечилась она в хирургии».
– Я посмотрела,– усмехнулась Клюева,– в редакции вашей все зелень, зелень…
– Разве это грех? – ответила Ася.– Это – слава богу. Это хорошо.
– Не знаю,– покачала головой Клюева,– не знаю. Безответственные они все. Взять моего сына… Вся жизнь за него другими продумана. «А чего мне думать? За меня, говорит, Совет Министров думает! Я, говорит, потом соображу». А что потом? Когда потом? Едут в транспорте, трутся друг об дружку. Что те собаки. На это ума хватает. Губы развесят, глаза глупые, руки вольные. Стыдно. Я понимаю – живые, молодые, им хочется. И во все времена так было… Но зачем же в метро? Больше негде? Мы как жили? Восемь человек на двенадцати метрах. Ужас, а не жизнь. Лежишь с мужем и ждешь, а отец с матерью тоже еще не старые… А у этих сейчас квартиры. У Славки моего будет на одного целая комната. А он тоже, наверное, трется где-нибудь, где полюднее… Я их за это не уважаю… Дети они наши, надо будет – все им отдашь, а вот уважения нет… И они нас не уважают. За это же самое – что мы на все для них готовы. Что мы ради них последние штаны снимем. Они возьмут да подумают: ну и дураки. Одни без ума дают, другие без совести берут… У вас дети есть?
– Дочка,– сказала Ася.– Ей двенадцать…
– Хлебнете еще! – Клюева говорила, будто все знала наверняка.– Хлебнете.
– Мы сами в этом виноваты… – Асе уже интересно стало говорить с Клюевой.
– Нет,– сказала Клюева.– Виноватить себя тоже неправильно. Если живешь по своему разумению, по совести, не надо себя виноватить. Чего с них груз снимать? Думать самому надо. А мы бьем себя в грудь – сами виноваты, сами! В чем я виновата? Мне сорок семь лет, а у меня тридцать два года стажа. В пятьдесят пять будет сорок. Я виноватая? И думать об этом не хочу. И вам не советую.
Ася вспомнила: до синевы выстиранное белье и оторванные пуговицы у матери Любавы. Дочка молоко пьет, а она глотает. Больно, доченька, больно? Кругом виноватая мать. Что тебе сделать, Любава? Какого тебе суконца купить, какие клипсы заказать?..
Полина когда-то штопала Маришины чулки. «Хочешь, я тебе этот черный шов сама нашью? Никто и не заметит…» И глаза виноватые, что нет у красавицы Мариши модных чулок с черной пяткой…
А ее собственные молитвы: «Господи, спаси Ленку – от белокровия, от менингита…» В какой они стороне?
– Давайте чай пить,– предложила Клюева.– Меня Светлана Петровна научила заваривать. Я себе удивляюсь – что я раньше пила? Помои!
Ася встала помочь. Они стояли рядом у белоснежной газовой плитки, одна чиркала спичкой, другая повертывала краник, а в стену назойливо, как в душу, вонзалась дрель… Д-з-з, д-з-з… И где-то в чужой жизни оседала на пол мелкая едучая известковая пудра.
– Может, он там себе зеркало повесит, будет теперь на себя смотреть,– сказала Клюева.– В своем зеркале все красивое. А может, ковер. Небось год в очереди стоял. Считаться ездил. Ну, давайте чай пить… И разговаривать. Так оно будет лучше…
***Еще среди недели Василий Акимович позвонил Крупене и сказал, что поскольку в воскресенье приезжают старики, то собраться в честь традиционного двадцать четвертого надо у него, а не у Крупени, как договаривались прежде. Крупеня хотел спросить, а как же Женька, ведь он его пригласил к себе, но Василий Акимович сказал сам:
– Дети в курсе. Будут.
Крупеня осуждающе покачал головой. Что за вредный мужик? Нет чтоб сказать – сын, или Женька, или Евгений, нет – дети. Хотя это глупо. Дочка живет с ними, значит, не может не знать, что приезжают дед и бабка, а вот Женька как раз мог и не знать. Но знает. Значит, встречались? Или по телефону ему сообщили? Но как бы там ни было – Женька будет.
Но то, что радовало Алексея Андреевича, очень и очень смущало Василия Акимовича. Как это все пройдет? Старики ведь не знают, что Женька ушел из семьи, ну хорошо, это можно будет объяснить, а вот скрыть от них то, что они с сыном вообще не встречаются, что он сына знать не хочет, будет трудно. Поэтому с женой договорились так: Женьку надо будет под благовидным предлогом отправить пораньше. То, что он собирается встречать их на вокзале, как раз хорошо. Звонил, спрашивал, какой вагон. Это нормально. А дальше пусть посидит и уходит. Чем он меньше побудет, тем лучше.
На вокзал они приехали с женой загодя, потому что Василий Акимович не любил приходить минута в минуту. Он усадил Надю в зале ожидания, благо теперь зал новый, просторный и всегда есть где сесть, а сам пошел прогуляться. Ему последнее время все хотелось остаться одному, потому что глупые мысли, кружа и петляя, с упорной закономерностью приводили его к Полине, к тому, что в маленьком городке старики с нею могли встретиться, а значит, мог и разговор быть. Этот разговор, в разных вариантах, и представлялся теперь Василию Акимовичу. Его тяжеловатое воображение долго и нудно строило одну ситуацию – встретились, поговорили. Другие варианты исключались. И совсем уж не мог он себе представить ту неожиданность, которую насочиняла с ним сама жизнь.
А неожиданность – впрочем, какая же это была неожиданность?.. На станции Никитовка билеты продают в донецкий поезд всегда в один и тот же вагон. Поэтому те, кто садятся на этой станции, всегда оказываются по вагону соседями. Стариков роскошно принимали на шахте. Пионеры повязали им галстуки, мальчики из ГПШ надели на головы каски, а Герой Социалистического Труда Кузьменко вручил отцу Василия Акимовича шахтерскую лампочку. И сидели они за столом рядом с секретарем горкома, и он лично положил матери Василия Акимовича на тарелочку мясной салат, помидорчик «дамский пальчик» и кусочек белой благородной рыбы. А самое главное, Полины на торжествах не было. И мужа ее тоже. Потом старики даже стали по коридорам ее искать, чтобы окончательно убедиться,– и не нашли. В общем, все было очень хорошо. Они ведь не знали, что у Полины на субботу тоже были куплены билеты, а в среду Петя закашлял. И встал вопрос – плюнуть на кашель и идти на праздник – два красивых пригласительных билета стояли на столе – или отнестись к кашлю серьезно и вылечить его, чтоб не стало хуже и не сорвалась поездка в Москву. Ну какой же тут может быть выбор – дочки или заседание и банкет? Конечно, Петя лег. И Полина ставила ему банки, и парила ноги, и поила малиновым вареньем, а что там было на вечере, даже ни у кого не спросила, не до того… И уже в пятницу все у Пети было хорошо. Кашель прошел, и никаких признаков болезни не осталось. Поэтому в субботу, измерив ему в последний раз температуру, Полина попросила соседа отвезти их в Никитовку. И там все прятала мужа от сквозняков, и на перрон они вышли, когда поезд уже показался за семафором. Только там и увидела Полина Васильевых стариков. Она вначале не вспомнила, кто они. А потом как поняла, так и ахнула. Тем более, увидела, как побагровел старик, а старуха – та вцепилась в нее взглядом и не отпускает, держит… Конечно, Полина вежливо поклонилась, сказала «здравствуйте»; Петр посмотрел, с кем это она, но, славу богу, так и не понял. У него вообще плохая память на лица и зрение никудышнее. Старики на поклон Полины не ответили. А потом все вошли в вагон и разошлись по своим купе.
