Виктория Райхер - Йошкин дом
* * *
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Все лекарства, которые Вы просили, я купила и уже передала. Человек, с которым ушла посылочка, будет в Москве в среду вечером, так что в четверг он Вам позвонит. И, пожалуйста, если Вам еще что—нибудь нужно
* * *
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Простите, что долго не могла писать. Так получилось, что в последнее время количество дел
* * *
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Моя летняя поездка, похоже, накрылась. Выяснилось, что для того, чтобы поехать, мне необходимо
* * *
— Ну и чего у него там?
— Чего, чего. Ничего. Болеет.
— А что—нибудь новенькое?
— Ничего новенького.
— А всё—таки?
— А всё—таки — ему стало хуже.
— А что—нибудь новенькое?
— Мирка, я тебя когда—нибудь точно стукну.
— Ну, стукни. Тебе станет легче?
— Нет. Не станет. Понимаешь, я ведь до какого—то момента просто не готова была признать, что он реально болеет. Молодой мужик, всего—то пятьдесят пять лет, ну откуда ему иметь столько болячек? Он жаловался, он в каждый мой приезд жаловался, рассказывал — в двух словах, недлинно, уж больно я не была готова это слушать — как он себя чувствует, ехидно подчеркивал, что каждый мой приезд может оказаться нашей последней встречей, и быстро переводил разговор на другую тему.
— А ты?
— А что я? Я охотно на эти другие темы разговаривала. Я не готова была принять саму идею того, что ему так плохо. Мне некуда было девать эту идею, она в меня не вмещалась. Когда я в Израиль насовсем из Москвы уезжала, он вроде бы довольно здоровый был, ну лежал там пару раз в больнице, что—то с сердцем, туда, сюда, бывает. Я уехала, твёрдо зная, что он будет всегда — а с остальным разберёмся. Приехала в первый раз через пять лет, батюшки, он из больниц не вылезает! Через год после моего отъезда уволился из школы (а от меня скрывал), через два отказался от частных уроков: не было сил.
— На что же они жили?
— Как на что, Антон зарабатывал, да и у жены пенсия, она плохо видит, у неё какая—то там инвалидность, жили, в общем. А сейчас Антон вообще стал безумно крутым программистом, он их всех кормит, и еще себе дофига оставляет. Я видела, что они не бедствуют материально, меня другое убило. Меня убило вдруг свалившееся знание, что он вот реально умирает. Что через пару лет его запросто может не стать. И знаешь, что я тогда сделала?
— Что?
— Это как раз новый год был, еврейский. Рош Ха—Шана. Я съездила к нему, пообщалась в том числе про здоровье, и приехала обратно к бабушке, у меня же тогда еще бабушка в Москве жила. Теперь представь себе: ночь. Темнота. Комната с закрытой дверью. Ночь большого еврейского праздника, нового года. И я сижу на кровати, качаясь на ней, как старый еврей на молитве, и действительно молюсь. Но не словами молитвы, я же их и не знаю, а своими словами. Господи, говорила я, и раскачивалась от ужаса, бившего меня изнутри, Господи, сделай, что угодно, возьми у меня, что хочешь, только не дай ему умереть. Господи, я молодая, здоровая, возьми у меня здоровья, пусть я заболею его болезнью, пусть я заболею вообще чем угодно, только пусть ему станет получше, и он еще поживёт. Господи, вот ты меня видишь, я вся здесь перед тобой сижу, у меня много чего есть, возьми это всё хоть целиком, только пусть не умрёт. Знаешь что, Господи, говорила я, и правда это имела в виду, давай мы сделаем так: всю беду, которая ему сейчас суждена, ты переведи на меня. Я молодая, у меня еще много сил. На меня, Господи, на меня, я просила, сидела там и качалась, и даже, кажется, что—то делала внутри себя, приманивая, притягивая, наматывая на себя то чёрное, что должно было достаться — ему. Молилась, шатаясь, цепенея и плача одновременно. Так просидела, наверное, часа четыре. Потом рухнула на кровать и заснула.
— А потом?
— А потом не помню. Кажется, с утра меня рвало, а потом я еще пару дней провалялась с температурой. Ну или это мне сейчас так кажется, а на самом деле было не так, я не помню.
— А ему—то — помогло?
— Не знаю. Вроде, еще пару лет после этого случая с ним всё было более или менее нормально.
— А с тобой?
— Ну ты же видишь. Ноги—руки при себе, голова тоже. Так что и со мной нормально.
— А кто в год после той первой поездки дважды болел воспалением легких? Во второй раз — с осложнениями?
— Мируш, оставь. Я не знаю, как конкретно плетутся такие вещи, а тогда знала еще меньше. Тогда я с полной определённостью знала только одно: если он умрёт, я этого не переживу.
— Так уж и «не переживу»!
— Ну, переживу. Но не хочу пережить.
— А сейчас?
— И сейчас.
* * *
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Мне звонила сюда Танька Решетникова, звала, как я и ожидала, на наше десятилетие окончания школы. Говорила, что надеется уговорить придти и Вас (а Вы мне тем временем уже сказали, что не придёте). Я отказалась, отговорившись невозможностью взять сейчас отпуск, но, Вы же понимаете, дело не в отпуске. Дело в том, что кроме Вас, у меня в Москве на данный момент нет
* * *
Чайник закипел, и объявил об этом свистком. Евгений Сергеевич аккуратно налил в чашку заварку, залил кипятком и добавил две ложки сахара. Раньше он пил чай с одной, с двумя пила жена. С тех пор, как она умерла, он почему—то начал класть в чай две.
Когда—то Ася, как всегда ехидничая, со смехом призналась Але, что постепенно, год за годом, рассказывает в Израиле какой—то девочке, подружке, всю историю своей большой и светлой к Ариадне любви. Но так как вот сразу взять и сказать, что объект этой большой и светлой любви — не Дон—Кихот и не Дон—Жуан, а всего лишь бывшая классная руководительница Ариадна Аркадьевна, она не решилась (то ли испугалась чего, то ли не знала, как подружка на такое отреагирует), то пришлось ей изменить Але пол. Рассказывает она подружке по частям и чуть ли не в настоящем времени, как любила и любит своего учителя, мужчину, классного руководителя и вообще хорошего человека. Со всеми своими на этом поприще приключениями, благо, их в её при Ариадне жизни было немало. Аля тогда, Евгений Сергеевич помнил, посмеялась, а потом возмутилась: интересно, неизвестно какого, старого, больного, плешивого (Ася: почему плешивого??? Аля: не мешай! плешивого!), лысого наверняка, толстого, скорее всего, учителя—мужчину много лет душевно любить можно, а разваливающуюся на части прекрасную собою учительницу — нельзя? Я, кричала Аля, еще может быть в десять раз плешивее стану! Ну, для этого Вам придётся постараться, перекрикивала её в ответ Ася, разве что волосы по одному выдирать, как раз лет сто на это уйдёт. Не надо выдирать, воспротивилась Аля, они сами скоро все выпадут. От химии. Уже скоро. Уже почти. И тут в кухне резко стало очень тихо, и Аська смолкла, и Аля тоже. И именно в этот момент Евгений Сергеевич почему—то понял, что пошел обратный отсчет, и что осталось совсем немного. И что Ася, кажется, это тоже, наконец, поняла.
* * *
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Не надо, пожалуйста, так говорить. Никто не знает, сколько ему осталось, но я уверена, что Вы еще проживёте очень много лет, и когда я приеду в следущий раз, мы с Вами обязательно
Жаль, что зимняя поездка тоже сорвалась.
* * *
Звонила Ася. Она в Москве, хочет забрать письма
Жаль, что зимняя поездка тоже сорвалась
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Жаль, что зимняя поездка тоже сорвалась
Тоже сорвалась
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Звонила Ася. Она в Москве, хочет забрать письма
Она в Москве
В Москве
Жаль, что зимняя поездка тоже сорвалась
Вы не можете так со мной поступить, потому что я
Потому что я так никогда, никого
Потому что после всех этих лет, которые Вы
Потому что после всех этих лет, которые я
Потому что от меня уже один раз так
Потому что второй раз в жизни я этого не
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Жаль, что зимняя поездка тоже сорвалась
Она в Москве
В Москве
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Звонила Ася. Она в Москве, хочет забрать письма
Жаль, что зимняя поездка тоже сорвалась
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Мира, Мируша, ты же не понимаешь, ты же ничего в этом не понимаешь…
Тссссс. Молчи. Понимаю. Понимаю.
Понимаю.
СМЕРТЕЛЬНЫЙ НОМЕР. ТРИ КРАСАВИЦЫ НЕБЕС
Очень хочется сбежать. Не говорить больше об этом, не думать, не рассказывать ничего. Сколько можно, спрашивает охрипший внутренний голос, ну сколько можно? Ты старалась, ты сделала, что могла, ты не обязана, не должна. Ты уже имеешь полное право уйти в своё дневное и светлое, тебя никто не заставляет продолжать упрямо путешествовать по той стороне, где ночь. Не обязана. Не должна. Да нет, не должна, конечно. Но ведь и там, где ночь, необязательно всегда темнота. Более того — там—то как раз и не темнота. Там свет. Такой яркий свет, что почти ничего не видно. И вот пока «почти» не стало «совсем», наверное, просто нужно, чтобы кто—нибудь набрал в ладони хотя бы чуть—чуть от этого света. Набрал и унёс с собой.
