Вячеслав Пьецух - Догадки (сборник)
Завидя противника, темневшего в заснеженном поле по обе стороны дороги, Сергей Иванович скомандовал полку перестроиться к отражению атаки и вытащил пистолет: щелкнул курком раз, поставив замок на предохранительный взвод, щелкнул еще, поставив на боевой, и внимательно посмотрел в дуло. Черниговцы тем временем рассыпали походную колонну, смешались, но почти мгновенно разобрались в строгие прямоугольники и замерли, перехватив ружья на изготовку; расчехленные знамена волнующе захлопали на ветру.
Сергей Иванович зацепил горсть снега и пожевал. К нему подошел Щепило, увязая в сугробах, а затем Кузьмин с обнаженной саблей.
– Я бы сейчас съел лимбургского сыра, – сказал Щепило.
– А я страсбургского пирога, – добавил Кузьмин. – У Диаманта навынос отличные пироги.
Сергей Иванович выплюнул снег и заговорил:
– Я вот о чем думаю, господа: какое тут к черту может быть сражение, когда снегу по пояс?! Атаковать противника невозможно, обойти противника тоже невозможно… Зимой надо на печке сидеть, а не воевать!
Тем не менее гусары генерала Гейсмара уже настолько приблизились к порядкам Черниговского полка, что различались вензеля на их ташках[68] и кокарды на киверах. Вскоре перед фронтом гусар показались орудия на ярко-зеленых лафетах; тяжело засветились стволы, тут и там потянулись вверх ниточки дыма от фитилей.
– По местам, господа офицеры! – скомандовал Сергей Иванович, но Кузьмин и Щепило не успели сделать даже шагу, как грянул залп.
Щепило нелепо подскочил и обрушился в снег, выставив огромную дымящуюся рану на животе, а Кузьмин так резко упал на колени, как будто у него внезапно отнялись ноги, и, схватившись за правое плечо, жалобно застонал. Муравьева-Апостола картечной пулей задело в голову, и правую половину лица тут же залила кровь. Оттерев ее с глаз, он вытащил шпагу и, обернувшись к черниговцам, закричал:
– Ребята! За волю и отечество, вперед! Ура!
Солдаты стройно отозвались и двинулись на неприятельские орудия, проваливаясь в снегу. Прозвучал другой залп: роты дрогнули, потянулись назад, оставляя в поле неподвижные фигуры раненых и убитых, а затем побежали, разрушив строй. Гусары с посвистом бросились им вдогонку.
Иван Иванович Сухинов бежал вместе с мушкетерами второй роты в направлении деревни Пилиничинцы, которая выходила в поле огородами и садами. На пути встал глубокий овраг; Иван Иванович съехал в него немного впереди мушкетеров, зарылся в снег и притих, мучаясь колотьем в боку, одышкой и радужными пятнами, которые, как нарисованные, стояли перед глазами. Гусары, достигнув края оврага, остановились и стали звать:
– Вылазьте, ребята, все равно ваше дело табак!
Черниговцы, сидевшие на дне оврага по пояс в снегу, отвечали им шутками:
– Ловкие больно!..
– Давай лучше вы к нам, господа гусары! У нас тут и компания, и не дует.
– Да мы бы рады с вами заодно, кабы не та причина, что вы выходите глупые дураки.
– Это почему же мы дураки?
– А как же не дураки?! Взялись бунтовать, так бунтуйте по-настоящему, а не то что таскаться по деревням у девок подолы обрывать! А ну вылазьте, собачьи дети, не то на месте перестреляем!
Черниговцы скрепя сердце один за другим стали выкарабкиваться из оврага.
Иван Иванович Сухинов остался лежать в снегу, от страха внимательно прислушиваясь к стуку в груди и сдерживая дыхание. Он очень надеялся на то, что гусары его не заметят, и они его действительно не заметили, а мушкетеры выдать своего командира не пожелали; единственно унтер-офицер Шутов, минуя его, сказал:
– Прощайте, ваше благородие! Дай вам Бог избежать нашей несчастной участи!..
Вскоре голоса, скрип снега, фырканье лошадей стали удаляться, удаляться и наконец совершенно растворились в подозрительной тишине. Только вороны каркали вдалеке, со стороны деревни доносился лай собак да печально подвывал ветер.
Иван Иванович на всякий случай просидел в овраге до темноты и, когда видимость скрыла сырая мгла, сторожко направился в Пилиничинцы и попросил приюта в первом же крестьянском дворе. На другой день он пошел в соседнее село Гребенки, где жил один знакомый поляк, далее в Каменку, где обретался отставной полковник Давыдов, член тайного общества, потом в Александрию, где гражданским чиновником служил его брат, помогший обзавестись подложными документами, оттуда в Кишинев, где уже были расклеены правительственные афишки с приметами государственного преступника Сухинова, а из Кишинева в направлении русско-турецкой границы, которая тогда проходила по реке Прут. Выйдя однажды утром на берег Прута, Иван Иванович оперся о борт рыбацкой долбленки и призадумался, вперевшись взглядом в турецкий берег. От свободного и относительно безбедного жития его отделяли всего-навсего несколько десятков метров холодной зыби, но турецкий песок на том берегу, турецкий тальник, турецкие ветлы, турецкая даль, совсем не интересная, не тревожная, а какая-то двусмысленная, смотрели неприветливей казематов. А спину, точно нарочно, трогал приятный ветер, в котором, наверное, было что-то от дыхания товарищей, сидевших по крепостям, запаха веселых хохлушек и мамашиных причитаний. Иван Иванович постоял-постоял и пошел назад.
В деревне, населенной мелкими торговцами, рыбаками и контрабандистами, он заглянул в корчму, спросил простой водки и стал смотреть в маленькое окошко. Вскоре после того как ему подали водку, в корчму невзначай забрел капитан-исправник; некоторое время он прилежно изучал Ивана Ивановича в фас и профиль, затем исчез, а через полчаса появился в сопровождении генерала Желтухина, который, вероятно, страдал одышкой, ибо он постоянно делал губами «б-р-р».
– Кто таков? – спросил генерал.
– Офицер Черниговского полка. С радостью отдаюсь в руки правительства; мне тягостно мое положение…
– Чему тут радоваться, милостивый государь? Ведь впереди-то Сибирь! – сказал генерал и сделал губами «б-р-р».
– И в Сибири есть солнце.
4Летом 1826 года следствие по делу декабристов было закончено. В доме коменданта Петропавловской крепости, в небольшой комнате с высокой голландской печью, подсудимым объявили приговор, который, соображаясь с тринадцатью степенями виновности, сочиненными премудрым Сперанским, подвергал государственных преступников всем мыслимым наказаниям – от смертной казни четвертованием до высылки из столицы. Приговор не без артистизма зачитывал белокурый молодой человек, которого декабристы частенько видели на пирушках. Якубович, подмигнув товарищам, сказал ему «драгунаду», и все заржали.
В ночь на 13 июля осужденных собрали на крепостной площади и привели в исполнение первую часть приговора: посрывав мундиры со всеми регалиями, подвергли гражданской казни, то есть поломали над головами сто двадцать одну предварительно подпиленную шпажку, что должно было символизировать лишение чинов, дворянства и всех прав состояния. Когда перед этой процедурой еще раз зачитывали приговор, Михаил Лунин сказал:
– Cette belle sentence doit кtre arroseй[69], – и стал расстегивать панталоны.
Той же ночью предполагалось повесить Павла Ивановича Пестеля, Кондратия Федоровича Рылеева, Петра Григорьевича Каховского, Сергея Ивановича Муравьева-Апостола и Михаила Павловича Бестужева-Рюмина[70], но сначала пропала перекладина сборной виселицы, которую по дороге из мастерской потерял подвыпивший ломовик, вследствии чего военного инженера Матушкина, ответственного за ее постройку, разжаловали в рядовые, потом веревки оказались короткими, и казнь совершилась уже наутро. Новые веревки были гнилые, и Рылеев, Муравьев-Апостол, Каховский с виселицы сорвались. Сергей Иванович так сильно расшибся, что в сознание не пришел, Рылеев траурно съязвил на тот счет, что-де в России даже повесить и то путем не умеют, Каховский ругался матом. Палач Степан Сергеевич Карелин, бывший ямщик, взятый в палачи из острога, где он сидел за кражу салопа, слушал Каховского, пристально склоняя голову, и говорил:
– Так!.. Правильно!.. Это по-нашему!..
На понтонном Троицком мосту в совершенной тишине стояла толпа заинтригованных горожан, наблюдавших казнь на почтительном расстоянии. Только после того, как единожды и дважды повешенных вынули из петель, сняли с них саваны, погрузили в телегу и увезли в училище торгового мореплавания, откуда впоследствии переправили по воде до острова Голодай, где и похоронили, в толпе начали робко обмениваться впечатлениями:
– Ну, кажется, начали бар вешать, помогай бог!
– Пуще всего жаль, что кнутом никого не отодрали, как нашего брата, домотканого мужика!
Тем временем готовились уже в дальнюю дорогу фельдъегерские экипажи, которым предстояло доставить осужденных через Нечерноземье, Заволжье, Урал, мучительные сибирские просторы – в остроги, деревеньки и рудники. Многие русские семьи в двадцать шестом году не досчитались своих мужчин, точно война или чума прошлись по России. Один граф Григорий Иванович Чернышев потерял на происшествии 14 декабря сына Захара, дочь Александрину, жену Никиты Муравьева, разделившую его нерчинскую голгофу, племянника Федора Вадковского и целую компанию свояков.
