Журнал «Новый Мир» - Новый Мир. № 10, 2000
И вот тут на переднем плане вновь оказывается важнейший фактор, который может быть назван фактором качества общественного мнения и качества политического класса современной России. Неизвестно, в какой мере удастся новой российской власти с этим совладать — известно, правда, что один раз в двадцатом веке именно благодаря действию этого фактора Россия была до основания разрушена.
После Февральской революции 1917 года русскую интеллигенцию долго (примерно до января 1918 года) терзали смутные сомнения касательно судеб и будущности страны, но была и точка единения, сплотившая всю «думающую и читающую Россию» — от большевиков до Пуришкевича. В роли такой точки единения выступила «правда об императорской семье» и «позоре распутинщины». «Кровавый Николай», манипулируемый распутным Гришкой, любовником немецкой шпионки и по совместительству русской царицы, агония режима, погрязшего в спиритизме, оргиях и коррупции пополам с прямой государственной изменой, — все это, вместе взятое, долго занимало общественное мнение, побуждало Блока с Маяковским к добровольному участию в работе следственной комиссии Временного правительства, созданной для разоблачения преступлений царской семьи, становилось основой для драматургии начала советских времен (популярнейшая пьеса Алексея Толстого «Заговор императрицы») и кинематографа времен начала заката советской власти (полузапрещенный фильм Элема Климова «Агония»). И можно было долго спорить о европейском и евразийском выборе, о сталинских преступлениях и ленинских нормах партийной жизни, но даже негры непреклонных годов ни минуты не сомневались, что «Ra-ra-raspoutin — lover of the Russian Queen!».
И только когда события начала почти что прошлого века окончательно подернулись патиной «давности лет», выяснилось вдруг про многое: и про болезненный русский патриотизм урожденной Алисы Гессенской, и про своеобразие «кровавости» чуть ли не юродивого в своей призрачной богобоязненности последнего российского монарха, и про смутную историю русского хлыстовства, — выяснилось, что все то, что творилось в российской политике столетней давности, было средоточием человеческой слабости, божественной несправедливости (или справедливости), трагической случайности и корыстного умысла, героизма и позора — в общем, чего угодно. Но не имело никакого отношения к тем общепризнанным «фактам», которые были твердо усвоены массовым сознанием современников и потомков, но фактами — не являлись…
Сегодняшние споры вокруг Путина — как и вековой давности споры вокруг Распутина — имеют разную природу. Есть споры, в которых нелегко победить, — о демократии или диктатуре, рыночных преобразованиях или селективной господдержке всех без исключения отраслей, опоре на закон или группы частных интересов и т. д. В этих спорах все зависит от убедительности и интенсивности доводов и контрдоводов. Но есть и другие темы. О том, как Собчак утеплил асфальт вокруг своего уворованного дома, а Путин вывез его (Собчака, а не асфальт) за пределы страны на специальном самолете. О том, как «семья» собралась на Лазурном берегу и выбрала Путина защищать ее, «семьи», интересы. О том, как та же самая «семья» подрядила братьев Басаевых взорвать дома в Москве с применением гексогена со складов ФСБ, чтобы заставить народ испугаться чеченцев и избрать «преемника» в президенты. Наконец (и это уже совсем банально, с этим даже никто не спорит всерьез), что все выборы в России за последние годы были фальсифицированы… В отличие от политических споров по существу, в которых можно никогда не прийти к согласию, поскольку одни и те же факты можно по-разному оценивать, дискуссия на тему: съел такой-то свою бабушку или не съел? сжег сиротский приют или не сжег? — такое-то событие — результат стечения обстоятельств или хорошо продуманного заговора? — такая дискуссия, по идее, может продолжаться ровно до момента установления истины, которая в данном случае может быть только конкретной. Да или нет? Голый король или не голый?
Вот тут-то и выясняется, что конспирология в России носит аксиоматический характер. Если про «голого короля» крикнуто — никого уже не интересует, во что на самом деле монарх одет: главное — погромче крикнуть.
Удивительна — в ситуациях и начала, и конца века — абсолютная беспомощность властей в сочетании с абсолютной же некритичностью массового сознания в отношении всякого рода жестоких и невероятных наветов. Характерно, кстати, и для тогдашней, и для нынешней ситуации, что в случаях, когда то или иное обвинение носит достаточно объективный характер, защищаются от него вполне спокойно, а иногда и не без наглости. Зато как только дело касается сгоревшего приюта или съеденной бабушки, все словно цепенеют. Даже тогда, когда объяснить все довольно просто.
В этой ситуации массовое сознание оказывается не просто восприимчиво к наветам — оно склонно их, с одной стороны, генерировать и множить, с другой — не принимать всерьез, а с третьей — не отвергать с порога. Одновременно в опаснейшую карусель взаимообвинений втягивается и власть — она как бы не реагирует на наветы и не находя для себя возможным полемизировать с потоками бездоказательных, но страшных обвинений, и не веря в их серьезность, и страшась их размаха. В результате общество, становясь все более зависимым от информационных потоков, все меньше зависит от их содержания, превращается из информационного в дезинформационное. А в таком обществе оказывается возможным и бесстыдное («как будто так и надо») участие в президентских выборах деятеля, беззаконно, но доказательно обвиненного перед всей страной в предосудительных деяниях, и бездоказательные, но куда более страшные обвинения в адрес безусловного победителя этих выборов. Оказывается возможным и допустимым одновременное сосуществование таких информационных сюжетов, как «Путин — надежда на лучшее будущее», «Путин — сильный и честный лидер» и «Путин — марионетка, организатор и инструмент антинародного заговора».
Легко понять, что с такой информационно-коммуникационной реальностью взаимодействовать бесконечно трудно — трудно для любой сколь угодно искушенной и профессиональной правящей группировки. Раздробленность и дискредитированность всей системы коммуникаций, возможность сосуществования в общественном сознании множества взаимоисключающих непроверенных и неопровергнутых версий — все это, вместе взятое, лишает социально-политическую поддержку нового российского лидера сколько-нибудь существенной инерционности (как, к его благу, оказалось абсолютно безынерционным считавшееся безусловным накануне назначения Путина премьером общественное отторжение в отношении «ельцинского окружения»). Но ситуация усугубляется тем, что ни о какой «искушенной и профессиональной» правящей группировке говорить не приходится.
Дело в том, что тотальная дискредитированность коммуникационных каналов в первую очередь объясняется самодискредитацией ключевых коммуникаторов. В нынешней политической России оказалось подорвано доверие к фактической стороне жизни. Подорвано потому, что деятельность и мотивация решений «политического класса» до такой степени оторвались от реальных проблем, до такой степени замкнулись на себя, что реальность стала как бы несуществующей. А произошло это в свою очередь потому, что слишком низким оказалось качество «политического класса» (понимаемого в самом широком смысле — как объединение всех людей власти, значимого бизнеса, сферы интеллектуального обслуживания власти и бизнеса и т. д.).
Среди множества реформ, начатых в 1991 году и пущенных на самотек, одна была пущена наиболее бессмысленным образом. И это была кадровая реформа, та единственная, которая невозможна иначе как под давлением мощной государственно-политической воли. В результате могучий, хотя и генетически уродливый тоталитарный общественный организм был повержен и не заменен никаким другим. А на его месте случайным образом, как из осколков зеркала Снежной Королевы, собрался новый политический класс, в котором тоталитаризм приобрел атомизированный характер. Слабо связанные единой самодержавной волей, представители обновленной «элиты» в полной мере сохранили в себе инстинктивный, тоталитарный эгоцентризм, не признающий ничьего права на независимое существование и исходящий исключительно из себя. В такой «элите» все конфликты — политические, экономические, идейные — сразу же оказались предельно персонифицированы, содержательной основой политических партий стали инициалы лидеров партийного списка, единственной формой политической победы стало уничтожение противника, а единственной формой компромисса — сговор.
Такой характер политического класса привел к остановке общественного развития: невозможны системные преобразования в обществе, в котором засорены практически все коммуникационные каналы, в котором отдельные элементы не способны понять или хотя бы опознать друг друга, в котором нереален ни массовый позитивный энтузиазм (поскольку любая попытка такой энтузиазм инициировать завершается очередным экзальтированным сектантским радением), ни всеобщая координация для преодоления трудностей — зато вполне представима массовая паника, равно как и любая другая форма всеобщего впадения в хаос. Все это ставит Россию перед зримой угрозой нового тоталитаризма в «постпутинскую эпоху», причем вне зависимости от внутренних установок самого Владимира Путина и его команды. Ельцин — со всей его политической слабостью, номенклатурными пережитками и т. д. — оставался для новой российской элиты внешним элементом, «демиургом», подлинным самодержцем. Он создал эту систему, лично породил все ее причудливые механизмы, однако сам принадлежал к иному миру и право свое приобрел помимо нынешней элиты, до нее (равно как и русский царь — плоть от плоти правящего класса империи, зачастую зависящий от произвола гвардии и т. д., — был формально выведен из-под юрисдикции этого класса как «помазанник»). Вот почему правление Ельцина могло быть и было авторитарным, но оставалось в некоторых вполне определенных внешних рамках, задаваемых Ельциным и зависящих только от него: и в этих рамках у участников политического процесса оставался обширный выбор вариантов — от радикальной оппозиции до свободной, по собственному выбору, лояльности.
