Елена Хаецкая - Синие стрекозы Вавилона
Тилли полезла в свою холщовую сумку и начала отсчитывать сикли. Красавица деликатно глядела в сторону. Маленькие ловкие руки Тилли выложили на столе перед красавицей два столбика по пятнадцать сиклей. Та, очнувшись от задумчивости, сноровисто пересчитала деньги, смахнула их в ящик и снова улыбнулась обеим девицам.
— Прошу вас, — произнесла она, вручая им покупку. И когда только она успела так изящно запаковать Спящего Тристана? Харигата был завернут в золотую бумагу с красными розами и белыми маргаритками, перевязан полосатой лентой, покупка вкусно хрустела и еле заметно пахла сладковатым дымом курений.
Безжалостно сминая роскошный бант, Тилли сунула харигата в свою сумку. Попрощавшись с красавицей, девицы вновь очутились на улице.
Вечером, поставив харигата на стол, они разлили свежий чай по немытым чашкам. Полушубок, чуя настроение хозяйки, приполз из прихожей и теперь лежал на коленях у Тилли, которая рассеянно гладила его против шерсти.
— Вот мы и остались с тобой вдвоем, — сказала Лэсси. Шумно всхлипнула, потянула чай сквозь зубы.
— Как ты думаешь, почему бабушка не продала себя в храм? — спросила неожиданно Тилли. — Ведь за нее отвалили целых шестьдесят сиклей. А она хотела служить у нас за одну только еду и спальное место.
Эта мысль не приходила Лэсси в голову. Она так и сказала.
— Понятия не имею. Никогда об этом не задумывалась.
— Мне кажется, ей не хотелось жить в храме. И вообще у чужих людей. Ей хотелось иметь внуков, — сказала Тилли. — На самом деле это не мы ее в дом пустили. Это она нас удочерила. Вернее, увнучила. А мы ее продали.
— Закономерно, — после краткого молчания подытожила Лэсси.
— Да, — согласилась Тилли. — Закономерно. Итак, мы проели и пропили бабушку, а сейчас еще и потрахаемся, благослови ее Нергал.
И она погладила харигата.
— Ну что, Марк, — сказала Тилли, — вот теперь ты от нас никуда не уйдешь.
Священный поход
В этой кровавой сече пало двадцать
тысяч сарацин; христианских же рыцарей
шесть человек.
Г.Мишо. История крестовых походов
Ах, дитя. Что мы в этом мире? Всего
лишь отрубленные головы, что катятся под
напором ветра судьбы по пустынным пескам
времени...
Аль Джахез. Поучения к Нарриман
Случилось все это на второе лето по окончании мятежа марбани, сотрясшего Великий Город.
Появился о ту пору в Вавилоне провозвестник. Новое нес с собой, неслыханное, и потому многие — одни из праздности, иные от пустого любопытства, другие же изголодавшиеся по слову провозвестническому, — собирались большими толпами и внимали. Собирались по большей части поначалу на рынке, где самые трущобы, с какими шесть могущественнейших вавилонских династий, о двенадцати царях каждая, боролись да так и не справились. После же демократия грянула, она и бороться не стала: на то и свобода, чтобы всяк в такой трущобе сидел, какая сердцу милее.
После же на площадях собираться стали, на главных улицах и даже перед Управительским дворцом.
Имя провозвестника было Савел Мусорщик. Прежде, в пору плачевных заблуждений своих (так возвещал он во всеуслышанье, рыдая и в грудь себя колотя жилистым кулаком), носил имя Павел и входил в малую общину христиан-сострадальщиков. Гнездились они тогда против казнилища — отчасти потому, что больше там никто жить не хотел из-за тяжелого запаха и непрекращающегося вороньего гама; отчасти же для удобства. Так сподручнее было им собираться вместе для сострадалищ, сочувствилищ и коллективных сожалелищ, какие практиковались для развития души.
Но вот как-то раз постигло этого Савела откровение. Довелось заснуть ему на куче мусора. Дивен и разнообразен был мусор тот и воистину пропитан духом всевозможной благодати. И всякая вещь, всякий отброс, попавший в благословенную ту кучу, взяла лучшее от вещей и отбросов своей породы: кости и обрывки шкур, веревки, клочья бумаги, ветхая одежда, черепки битой посуды, жестяные банки — словом, что перечислять. Неужто кучи мусорной не видали?
Высилась куча эта непосредственно за казнилищем, вечно оспариваемая между собою воронами, чайками и крысами.
Отчего на куче заснул? Стояла осень. На куче-то оно теплее, чем на голой земле. Да и небо, как ни крути, куда ближе.
Итак, сон сморил Савела (тогда еще Павла). И было ему видение: будто бы воздвигалась в небе гигантская мусорная куча, вроде той, на которую смиренно преклонил главу Савел (в то время еще Павел, полный горестных заблуждений). И вдруг, как пригляделся провозвестник, стала она золотой горой о двенадцать ступеней. Впивалась в ослепительное зеленое небо, простершееся над спящим куда шире, чем обычно простирается небо над рожденным женщиной.
И понял Савел, что поднят высоко над землей. Устрашился он в душе своей и затрепетал.
И появилось на вершине золотой горы — а вернее башни — сияние. Будто бы некая золотая точка. И ступени были из золота, но то золото, что по ним нисходило, казалось еще более золотым. И сверкание было ослепительно, но то сверкание, что неуклонно к Савелу приближалось, было нестерпимо.
И вот уже различает Савел огромные ноги наподобие человеческих, обутые в сандалии. И видит перед собою могучую фигуру, сходную с человеческой, но нечеловеческого величия, с синей бородой и синими кудрями, раскиданными в дивном и продуманном беспорядке по широким плечам. Весь был в золото облачен, сверкающее и беспрерывно звенящее. И лазуриты впивались в золотые оправы его колец, браслетов и воротника.
— Я Бэл-Мардук! — грозно рекло явление.
Затрепетал Савел. Язык прирос к гортани, как то и должно было случиться.
— Кто ты, ничтожный? — вопросило божество.
Но молчал Савел, не в силах вымолвить ни слова. И снова сказало божество:
— Я Бэл-Мардук! Слушай меня, заблудшее создание. Встань с этой кучи мусора и да превратится она в золотую гору. Возглашай повсюду мою веру.
— Да как же я это сделаю, — пролепетал кое-как Савел, — коли не послушают меня.
— Вот тебе пророчество, — сказал Мардук. — Трижды луна войдет в пору беременности своей и разродится темнотой, и придет весть от грязнобородых эламитов. Страшной будет та весть, содрогнется от нее земля под ногами вашими. Но будет дана вам и надежда. И отыщется она в землях грязнобородых эламитов же. И тогда настанет ваша пора доказать мне свою любовь. Иди же и возглашай мою веру!
И с тем все пропало.
Очнулся Савел на куче мусора, ощущая как бы разбитость и вывернутость во всех своих членах. Кряхтя и охая, восстал на нетвердые ноги и побрел к своим собратьям. Но не стали слушать его собратья, а вместо того назвали идолопоклонником, смердящим псом, тварью мшелоимствующей и продажной, и камнями побить хотели.
Бежал от них, спотыкаясь, Савел (ибо такое имя принять решил), и недолго гнались за ним, ибо не любили ходить в центральные улицы Вавилона.
И вот та вера, которую велел возглашать повсюду Бэл-Мардук, говорил затем провозвестник, и повсеместно проповедовал богатство, стяжание, непокорство и сытость телесной оболочки, как желудка, так и тех членов, что ниже желудка располагаются и столь же властно требуют себе пищи, хотя и иного несколько свойства.
Так говорил на улицах и площадях Вавилонских Савел, и слушали его люди. Что до пророчества, то его сочли темным и мутным, а поскольку казалось оно также грозным, то вникать не желали. Наконец явились два дюжих гвардейца и под конвоем свели Савела в Оракул. Оракул допрашивал Савела по-разному, применил пытки дыбой, водой и огнем, но результатов не добился. Никакой информации о данной проблеме в компьютерной базе данных не содержалось, информационная сеть также была совершенно девственна по этой части, а пифия, когда ее попытались запустить и накачали наркотическими веществами свыше обычной дозы вдвое, сперва долго молчала, а после выпучила глаза, закричала хрипло и нечленораздельно и тут же, прямо на алтаре, испустила дух.
Савел же, хоть и истерзанный немало «умалением членов», на своем стоял твердо: так и так велел провозглашать ему Бэл-Мардук. И не пьян был, ваше превосходительство, вовсе не пьян, вот ни чуточки, у нас ведь в общине не пьют. А что когда брали пьян был, так — ну... из общины ушел. Ну, выпимши, так с кем не бывает. Но тогда — ни-ни, в рот не брал.
Сказал ему Верховный Жрец с досады, что, видать, нечто иное брал в рот этот Савел. Савел вникать не пожелал, только отвернулся обиженно.
Детектор лжи показывал что-то совсем уж несуразное: сплошную ровную линию. Точно покойника вопрошали. Столь бесстрастен был Савел.
Может, и впрямь был он покойником, ибо побывал там, куда смертных не допускают. Но тогда почему назад вернулся? Веру провозглашать и пророчества сеять?
Оракул беспокоился, не будет ли конкуренции со стороны этого Савела. Но Савел заверил их, что пророчествовать ему дано только о грязнобородых эламитах, да и сам он не все в этом своем пророчестве понимает.
