Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
— Текила, — сказал он.
— Una?[152] — спросил официант громко, и мсье Ляруэль заказал газированную воду.
— Si, seriores. — Официант вытер столик. — Una tequila у una gaseosa[153].
Он живо принес мсье Ляруэлю бутылку воды, поставил на столик соль, перец и блюдечко с нарезанным лимоном.
Кафе, помещавшееся в садике на краю площади, под деревьями, называлось «Париж». Что-то в нем и впрямь напоминало о Париже. По соседству бил незатейливый фонтанчик. Официант принес camarones[154] и раков на тарелочке, но про текилу ему пришлось напомнить еще раз.
Наконец он подал и ее.
— Ох… — сказал консул, но дрожала не его рука, а кольцо с халцедоновым скарабеем.
— Неужели это действительно доставляет тебе удовольствие? — спросил мсье Ляруэль, а консул уже посасывал лимон, чувствуя, как текила живительным огнем разливается по телу, которое стало подобно дереву, чудесно зазеленевшему вдруг от удара молнии.
— Отчего это ты дрожишь? — спросил консул.
Мсье Ляруэль посмотрел на него в упор, потом с беспокойством оглянулся через плечо и сделал нелепое движение, словно хотел поддеть ракетку носком туфли, но снова забеспокоился и неловко поставил ее на место, около своего стула.
— Тебе-то чего бояться?.. — сказал консул насмешливо.
— Не скрою, я в растерянности… — Мсье Ляруэль бросил еще один долгий взгляд через плечо. — Ладно уж, дай мне глоток этой отравы.
Он наклонился вперед, хлебнул текилы и долго не поднимал головы от тонкого стаканчика, мгновение назад наполненного до краев сплошным ужасом.
— Ну как, нравится?
— Словно газированный бензин… Если я когда-нибудь начну пить это зелье, Джеффри, знай, что моя песенка спета.
— А я вот могу это самое сказать про мескаль… Но никак не про текилу, она ведь полезна… и вкусна. Как пиво. Действует благотворно. Зато если я снова примусь за мескаль, тогда уж, вероятно, мне крышка, — задумчиво сказал консул.
— Господи, твоя воля. — Мсье Ляруэль содрогнулся.
— Уж не боишься ли ты Хью, ну-ка скажи? — продолжал издеваться над ним консул и вдруг прочитал в его глазах всю тоскливую безнадежность, которую сам он пережил за долгие месяцы, с тех пор как уехала Ивонна. — Уж не приревновал ли ты ее к нему, чего доброго?
— С какой стати…
— Но признай, ведь ты сейчас думаешь о том, что за все это время я ни разу не поговорил с тобой откровенно, — сказал консул. — Ведь я угадал?
— Нет… Пожалуй, раз или два ты, Джеффри, сам того не ведая, был со мной откровенен. Нет, я от души желаю тебе помочь. Но ты, как всегда, отнимаешь у меня всякую возможность.
— Никогда я не был с тобой откровенен. Один я знаю весь этот ужас. Как сказано у Шелли, свет равнодушный не узнает… А дрожь твоя от текилы не унялась.
— Просто я боюсь, — сказал мсье Ляруэль.
— А я-то думал, ты никогда не боишься… Un otro tequila[155],— сказал консул подбежавшему официанту, который опять громко переспросил:
— …uno?
Мсье Ляруэль поглядел на него так, словно чувствовал искушение сказать: «dos»[156].
— Я тебя боюсь, — сказал он. — Тебя, Дружище.
Консул выпил до половины второй стаканчик, и теперь до него долетали отрывочные, многократно слышанные слова, произносимые с лучшими намерениями: «Мне нелегко это говорить… скажу тебе, как мужчина мужчине… какова бы ни была она… и даже если произошло чудо… если только ты все по погубишь…»
Но консул смотрел мимо мсье Ляруэля, на аттракцион, работавший неподалеку: летающие гондолы, словно железные юбочки балерины, грациозной и женственной, взвивались все выше, выше. Они кружились теперь с пронзительным свистом и взвизгами, а потом целомудренно поникли, остановились на время, лишь слегка колеблемые ветром. Как это красиво, красиво, красиво…
— Ради бога, ступай домой… Тебе надо лечь… Или нет, подожди. Я сейчас их найду. Скажу, что ты не поедешь…
— Я поеду, — сказал консул, разрывая креветку на две половинки. — А это не camarones, — добавил он. — Это cabrones[157]. Так их называют мексиканцы. — Приставив большие пальцы к вискам, он изобразил рога. — Я саbгоп. И ты, пожалуй, тоже. Венера — рогатая планета.
— Но ведь ты же и ее жизнь погубил… а сам скулил без конца… она же к тебе вернулась!.. Тебе же выпало такое счастье…
— Ты мешаешь мне бороться в решительную минуту, — сказал консул, глядя мимо мсье Ляруэля на афишу у фонтана: Peter Lorre en Las Manos de Orlac, a las 6–30.— Мне сейчас необходимо еще выпить — конечно, пока не мескаля, — иначе я буду в такой же растерянности, как и ты.
— …правда, если заранее все взвесить, гораздо ясней видишь, на что идешь, — признался мсье Ляруэль минуту спустя.
— Я борюсь против смерти. — Консул небрежно откинулся на спинку стула. — Борюсь за сохранение человеческой совести.
— Но ведь вещи, столь для нас важные, требуют от людей трезвости, только они определяют итог всякой жизненной ситуации. Именно потому, Джеффри, что ты не способен их видеть, они усугубляют несчастье, которое ты сам на себя навлек. Вот, к примеру, у твоего любимого Бена Джонсона или, кажется, у Кристофера Марло, в общем, этот самый Фауст видел карфагенское войско, но все высосал из пальца. Нечто вроде ясновидения, какому предаешься и ты. Все вроде бы ясно как день, и действительно, ясно как день, что все высосано из пальца.
— Откушай-ка вот этого окаянного скорпиона. — Консул протянул руку и пододвинул к нему тарелку с устрицами. — Этого окаянного рогоносца.
— Конечно, твоя текила — действенное средство, но известно ли тебе, что пока ты там борешься против смерти, или уж не знаю, какая еще блажь взбрела тебе в голову, пока ты даешь волю своим мистическим или уж не знаю каким способностям, пока ты всем этим упиваешься, известно ли тебе, скольких жертв стоит иметь с тобой дело всем остальным и даже мне, да, мне, вот в эту самую минуту?
Консул мечтательно смотрел вверх, на чертово колесо, близкое, огромное, но похожее на гигантскую модель, собранную на винтиках и гайках из деталей детского конструктора; сегодня вечером на нем вспыхнет иллюминация, стальные спицы озарятся изумрудной зеленью, словно ветви деревьев; колесница правосудия катится; и еще, глядя на это, можно было понять, что праздник только начинается. Вот попозже будет настоящее веселье! Взгляд консула упал на карусельку для малышей, ярко раскрашенную, как игрушка, и он вдруг почувствовал себя ребенком, который хочет на ней покататься, но робеет и упускает случай, раз, другой, третий и, наконец, самый последний, а там уже слишком поздно. Но как это, собственно говоря, понимать? Где-то по радио зазвучала песня «Самаритянка» и сразу оборвалась. Да, кажется, это была «Самаритянка».
— И ты забываешь о том, что пребывает вне этого твоего, так сказать, чувства всеведения. А по ночам или в промежутках между попойками, которые в известном смысле тоже ночь, все, что пребывает вовне, словно негодуя, возвращается…
— Конечно, возвращается, — отозвался консул, расслышавший эти слова. — А еще бывают мелкие галлюцинации, «метеоры», которые роятся перед глазами в воздухе, как комары. И это, кажется, считают концом… Однако белая горячка всего лишь начало, музыка при вступлении в Клиппот, увертюра, исполняемая под управлением самого властителя преисподней… Почему людям мерещатся крысы? Вот какие вопросы должны волновать мир, Жак. Возьми слово «раскаяние» на разных языках. Remord. Mordeo, mordere. La Mordida! А почему rongeur? Все означает кусать, грызть. Откуда эти укусы в этимологии слова?
— Facilis est descensus Averno[158]… это слишком легко.
— Почему ты отрицаешь величие моей борьбы? Хотя бы я и вышел из нее победителем. А я, несомненно, выйду победителем, если только захочу, — добавил консул, глядя на какого-то человека, который залез неподалеку от них на стремянку и прибивал к дереву доску с надписью.
— Je crois que le vautour est doux ä Prometheus et que les Ixion se plaisent en Enfers[159].
[Box!
— Да что там говорить, ты проигрываешь, ты все время проигрываешь, уже почти проиграл. Дурак ты, дурак безмозглый… Ты не знал даже той ответственности, которую накладывает подлинное страдание… И даже те страдания, которые ты испытываешь, совершенно бессмысленны. В сущности, они поддельны. Лишены начисто той глубины, без которой нет подлинного трагизма. Все самообман. Например, то, что ты будто бы захлебываешься болью… Из-за того, что было между Ивонной и мной. Но Ивонна знает, что это не так. И я знаю. И ты тоже. Ивонна не чувствовала бы это так остро… Когда бы ты не пил без просыпу. Вспомнил о ней. Хоть на секунду. Но этого мало. Все повторится снова, дурак ты этакий, повторится обязательно, если ты не возьмешься за ум. Я вижу на стене роковые письмена. Эй, послушай…
