Ник Хорнби - Как стать добрым

— Я говорю не об извинениях. Я обо всем сразу. О том, как накормить бедных. О том, как убедить людей раздать свои капиталы. Об этой книге, которую мы затеяли написать. Все это чистое безумие, я понимаю. И я знал это с самого начала. Просто закрывал на это глаза.

Когда ГудНьюс и Дэвид еще только подходили к телефону, все это смахивало на подготовку к очередному красивому и бессмысленному акту самопожертвования, столь же бессмысленному и нелепому, как и все, что они делали прежде. Получалось, что этот их очередной бессмысленный поступок стал знаковым, переломным моментом в истории семьи. Это было что-то вроде падения Берлинской стены: внешне вроде бы ничего не произошло, но стало ясно, что внутренние противоречия сделали разрушение стены неизбежным. Так всегда и происходит — все рушится нечаянно, в один прекрасный момент. Дэвид наконец прозрел и увидел собственное безумие со стороны. Странное чувство посетило меня, когда я подумала, что мы, быть может, сейчас вот, в этот самый момент, оказались на пороге новой семейной жизни. А может быть, всего лишь на пороге возвращения к привычной жизни — такой, какой она была до всего, что случилось. До Стивена, ГудНьюса, Обезьяны и всего прочего. Кстати, у нас стало на один лишний рот меньше… Я быстро вычислила в уме, что сулит такой поворот событий — честно признаюсь, мои соображения были отчасти меркантильными. На некоторое время меня это увлекло.

— ГудНьюс рассказал мне о твоей «потухшей батарейке», — поведал мне Дэвид. — Так вот, у меня то же самое. У меня внутри пусто. Было что-то в самом начале, но потом… Все исчезло, и теперь я не чувствую ровным счетом ничего. Вот почему я не видел, как глупо это выглядит со стороны. Как это видела ты. Когда находишься в депрессии, трудно оценить свое поведение со стороны. И еще труднее понять, что делать дальше. Какой здесь может быть выход.

Я опять ничего не ответила. Может быть, завтра я попытаюсь отыскать в справочнике телефонный номер организации, дающей консультации жертвам нетрадиционных религиозных культов. Я была уверена: депрессия подобного рода — совершенно нормальное последствие того, что человек на некоторое время добровольно расстался с собственным рассудком.

— Вот потому-то я и не собираюсь сдаваться, — продолжал Дэвид. — Тем более все равно возвратиться не удастся. К чему возвращаться? К газетным колонкам, старикам в автобусах? Ха! Это чем-то напоминает брак — в смысле супружеских отношений. Ведешь себя как ни в чем не бывало, продолжаешь бороться за отношения в надежде, что чувства вернутся. И даже если этого не происходит, все равно прекрасно отдаешь себе отчет, что ты все-таки прилагаешь к этому силы. А не просто сидишь, стонешь и наливаешься злобой.

— Значит, ты серьезно вознамерился стучать в двери и убеждать людей расстаться со своими сбережениями, хоть и не веришь, что это когда-нибудь произойдет?

— «Не верю» — это не совсем те слова. Я не могу сказать, что я не верю в это.

— Но разве того, что случилось, недостаточно?

— Не знаю. Пока что путаюсь в догадках. — Он взглянул на меня. — А ты как думаешь?

— Откуда мне знать.

— Разве мы не делаем одно и то же?

— В самом деле?

— Ты веришь в наши отношения?

— А ты веришь в наши отношения?

Откровенный вопрос — только что я умело отразила его, как мяч на теннисном корте. Любой психолог по семейным проблемам поддержал бы правомерность такого вопроса, но для меня сейчас это была пустая болтовня. Проще всего перебрасываться проблемой как мячиком. «Ты меня любишь?» — «А ты меня любишь?» — «А ты хочешь развода?» — «А ты счастлив (счастлива)?» Твой партнер вполне готов разродиться в ответ встречным вопросом, столь же искренним, столь же насущным для него. Да, в этом есть известная доля моральной трусости и внутрисемейного дезертирства. Но в конце концов, в семье каждая сторона обладает равными правами задавать любые вопросы — иначе что это за семья? У каждого равные права и долг. Право на взаимное чувство и привязанность — и в то же время долг и чувство ответственности за сохранение семьи. В таком случае отсутствие страсти или долга не является ли причиной того, что отношения идут на убыль и даже разваливаются? По собственному опыту знаю, что легче и практичнее всего немедленно загнать любую серьезную дискуссию на эту тему в подобный фарсовый тупик, причем немедленно. Потому что пройдут годы, прежде чем сумеешь найти ответ. Вернее, принять решение, потому что только решение и может быть ответом. Все остальное — эмоции.

Вот что странно: Дэвид не добивался серьезного разговора по душам. Он говорил о наших супружеских отношениях в высшей степени непрактично, риторически, он использовал их лишь как аналогию в своих блуждающих сомнениях и размышлениях, и я не могла позволить втянуть себя в эти блуждания. Насколько, интересно, меня хватит?

— Ну ладно, ладно, — поспешно сказала я. — Я не пылаю таким священным трепетом к брачным узам. Просто боюсь в этом завязнуть. Слишком много поставлено на карту. А я не хочу выступать отрицательным персонажем.

— Точно, — сдержанно сказал Дэвид. — В таком случае…

— Погоди, погоди… Точно? И это все? И ты не сказал мне об этом? Хотя так и думал все это время?

— Кейти. За последние два месяца в тебе многое переменилось. У тебя был роман, ты стала жить на стороне. Ведь ты уже не девочка, чтобы изображать невинное непонимание, смятение чувств и все такое. Вопрос в том, что мы собираемся делать дальше, когда мы так… духовно омертвели? Что касается меня, я зашел слишком далеко, чтобы идти на попятную. Может быть, ты испытываешь подобное чувство в отношении нашего брака. Если так, то мы оказались в крайне тяжелом, я бы сказал экстремальном положении. Намного более сложном, чем любая другая пара, которая знает, что она хочет и почему. Я пока не вижу выхода из создавшегося положения. А ты?

Я помотала головой. Нет, такой оборот беседы меня не устраивал. Я предпочитала что-нибудь вроде «А ты меня любишь?» — «Нет, сначала ты скажи — а ты меня любишь?» и так далее… Потому что подобные пересуды можно продолжать сколько угодно, не достигая при этом никакого результата. Причем никто так и не скажет ничего существенного на этот счет.

В эту ночь мы занимались любовью (какое пошлое выражение — лучше так: у нас были супружеские отношения, и мы охотно исполняли супружеский долг, каждый со своей стороны). Впервые за долгие годы мы провели эту ночь как два влюбленных и сошлись на том, что тепло, даже если оно сосредоточено в области гениталий, а не души — все же благо. И в этом можно отыскать отраду.

— Так все-таки — как ты относишься к нашему браку? — спросила я его уже в полудреме. Было самое время для подобного вопроса: голова моя покоилась у него на груди, и задала я его потому, что действительно хотела это знать, а не потому, что уходила от какого-нибудь встречного вопроса.

— Ты в самом деле хочешь поговорить сейчас на эту тему?

— Это что, займет так много времени?

— Да чего уж там. Ладно. Вопрос, как говорится, в лоб, и от него не уйти. Просто даже не приходит в голову, на что еще можно перевести разговор. По-моему, супружество — это нечто вроде собаки.

— Такое… теплое и мохнатое?

— Нет, я говорю про тех собак, что изображаются на плакатах Королевского общества защиты животных.

— Тощее, облезлое создание, со следами затушенных сигаретных окурков?

— Вот именно.

Мне хотелось вывести его на полушутливый тон, но он не пошел мне навстречу.

— Вот именно это и есть мое представление о женитьбе.

— И что с этим созданием делать дальше? Наказывать хозяев?

— Нет, нет. Я совсем не то имел в виду. Просто оно взывает с плаката — и нужно что-то делать. Его нельзя оставлять в таком плачевном состоянии. Вот что я имею в виду.

— Значит, просто вылечить и потом отпустить на свободу. Восвояси.

— Да нет. Тут совсем другое. Ведь если оно здорово…

— Да ладно. Не обращай внимания. Просто пошутила.

— Кажется, я перестал замечать твой юмор, не так ли?

— Ничего страшного, я привыкла.

— Прости.

Забавно, однако из всех извинений за последнее время именно это пришлось мне особенно по душе.

Брайена определили в реабилитационный центр,[67] который он всей душой возненавидел. Ему не нравился распорядок дня, не нравились соседи, не нравилась обслуга:

— Там полно стариков. И еще эти звонки каждые пять минут. Постоянно кто-нибудь падает. Они все время только и делают, что падают. Значит, и я тоже упаду. Потому что там все падают, понимаете?

Я успокаиваю его — да, мы все падаем когда-нибудь, каждый в свое время.

— Да, и вы тоже упадете, хоть и доктор. Хоть и учились в колледже, и все такое.

Я сказала, что да, училась, и все такое, и даже семь лет дополнительного образования не спасут, не помогут устоять на ногах в надлежащий момент. Таким образом я подтвердила его подозрения, что возраст, а не образование помогают выстоять человеку на ногах, что бы там ни говорили. Но из моих слов он сделал свой вывод. А именно — что для него не лучшее место в реабилитационном центре среди падающих.