Роберт Уилсон - Космический триггер
Я дремал (хотя мне совсем не свойственно спать днем), когда к дверям нашего дома подошел офицер Батлер, полицейский из Беркли, и позвал мою жену и меня. Обычно я никогда днем не сплю, поэтому мне показалось, что мое подсознание, возможно, все знало и готовило меня к этому, дав мне дополнительный отдых.
Темный ритуал Осириса (дарующий бессмертие) станет понятным лишь тогда, когда мы навестим богов в их доме среди Звезд.
«Это касается вашей дочери, Люны», — сказал полицейский. — «Пожалуйста, присядьте». Мы сели. «Мне очень жаль», — сказал он. Это был чернокожий полицейский. Меня вдруг поразили его неимоверно страдающие глаза. — «Ваша дочь мертва».
«О господи, нет!», — сказал я, начиная плакать и подспудно чувствуя банальность этой фразы: в моем случае Автор, который пишет, всегда наблюдает за Человеком, который живет. Какой ужас: мне были знакомы жалость и смущение офицера Батлера. Двадцать лет назад я много раз участвовал в такой сцене, когда работал санитаром на скорой помощи в больнице. Но в тех случаях я играл роль сочувствующего и смущенного свидетеля скорби неожиданно осиротевшей семьи. Теперь же, неожиданно и невероятно, я оказался по другую сторону в этой драме.
Следующий час я помню смутно. Помню, что я говорил Арлен: «Нам очень, очень повезло, что пятнадцать лет в нашей семье сиял этот Ясный Свет. Мы всегда должны быть благодарны за это судьбе, даже в нашем горе».
Я думал об удивительном прозрении Оскара Ичазо, сказавшего: «Никто по-настоящему не здоров, пока не чувствует благодарности ко всей вселенной», — и начинал понимать, что имел в виду Оскар.
Помню, как сидел в гостиной и весьма рационально разговаривал с сыном Грэхемом и старшей дочерью Каруной, и думал: «Черт, горе — не такая уж страшная штука. Я справлюсь»; а через минуту снова горько рыдал. Поздно вечером я во всем ужасе осознал, что эта утрата будет страшнее, намного страшнее любой другой утраты в моей жизни. Потеряв за последние несколько лет отца, брата и лучшего друга, я думал, что знаю о горе не понаслышке и могу дистанцироваться от него при помощи техник Кроули, разрывающих узы эмоциональной привязанности. Но здесь было совсем другое горе. Утрата родителей, братьев или друзей просто несравнима с утратой ребенка, которого ты обожал с пеленок. Почти с ужасом я понимал, что буду страдать так, как никогда еще не страдал; и я вспомнил мужество Тима Лири в тюрьме и решил перенести свою боль так же достойно, как он переносил свою.
Потом зазвонил телефон, и мой милый друг кибернетик Майкл Макнейл мягко спросил, не думали ли мы о возможности криоконсервации тела Люны, надеясь на науку будущего, которая сможет ее воскресить.
К тому времени я уже «слез» с пособия по безработице и регулярно зарабатывал приличные деньги писательством, но все равно это было нам не по карману.
«У нас нет таких денег», — сказал я.
«Мы это осилим», — ответил Майкл. — «Пол Сигалл и все сотрудники крионического общества в Бэй-Эриа сделают свою часть работы бесплатно. У меня достаточно чеков на приличную сумму денег, которая покроет расходы на содержание в первый год…»
«Каких чеков? От кого?» — глупо спросил я. «От людей, которые ценят твои сочинения о долголетии и бессмертии и сейчас хотят тебе помочь» — ответил он. Я был потрясен. Мне казалось, что мои сочинения прошли незамеченными, и даже с учетом успеха «Иллюминатуса» они известны лишь узкому кругу людей. По национальным стандартам я по-прежнему был совершенно неизвестным писателем.
«Подожди», — сказал я и пошел поговорить с Арлен. Момент был мучительный. Мы оба понимали, что криоконсервация при наших доходах нам не по карману, и пытались принять смерть Люны со всем стоицизмом и выдержкой, на которые были способны. Не жестоко ли было просить Арлен подумать о возможности, дающей в перспективе надежду на воскрешение?
Через несколько секунд после моего сбивчивого объяснения Арлен сказала: «Да. Даже если это не поможет Люне, каждый случай криоконсервации помогает развитию этой науки. Когда-нибудь это кому-то поможет».
«Родная моя», — только и смог сказать я, снова начиная плакать. Как и Люна, Арлен еще раз мне показала, как остановить колесо кармы и как превратить плохую энергию в хорошую, прежде чем передать ее дальше.
Следующий день превратился в мелодраму. Поскольку Люна не умерла естественной смертью, мы создали прецедент: никто и нигде до этого времени не пытался подвергнуть криоконсервации жертву убийства. Майкл Макнейл и д-р Сигалл перед непосредственной встречей с коронером и окружным прокурором консультировались с адвокатом; один неверный шаг — и все могло пойти насмарку, застряв в ловушке бюрократической волокиты и полицейской рутины. По счастью, коронер оказался человеком широких взглядов, и его заинтересовала сама возможность криоконсервации (профессор Р. К. У. Эттингер математически оценивал шансы криоконсервации и пришел к следующим выводам: каким бы методом ни оценивались эти научные эксперименты, конечная вероятность выше нуля. Погребение и кремация дают вам шанс, равный нулю). Затем, когда все прошло хорошо, нас ожидал следующий удар. Мне позвонил Пол Сигалл и, запинаясь, сказал, что с момента убийства до момента обнаружения тело Люны настолько сильно разложилось, что криоконсервация в действительности кажется бессмысленной.
«Я предлагаю сохранить ее мозг», — сказал он.
Я все сразу понял: это давало нам как минимум два шанса, которые казались мыслимыми в то время (трансплантация мозга и/или клонирование), и кто-его-знает-сколько-еще других научных альтернатив в будущем, которые мы не в состоянии представить сейчас.
«Так и сделай», — сказал я.
Вот так Люна Уилсон, которая пыталась рисовать Чистый Свет и была самым добрым ребенком, которого я знал, стала первым убитым человеком, который совершил крионическое путешествие к возможному воскрешению. Мы стали первой семьей в истории, попытавшейся отменить божественную власть, которую берет в свои руки каждый убийца, когда решает забрать у кого-то жизнь. Полностью понимая значение того, что мы делаем, я твердо решил, что отвечать тем, кто меня спросит: «Вы по-прежнему выступаете за отмену смертной казни?».
Разумеется, я отвечаю, что выступаю за отмену смертной казни еще активнее, чем прежде. Я сделал выбор в пользу жизни и против смерти, и в ходе этого процесса изменилась вся моя психология. Пусть я по-прежнему помню, что все реальности — это нейрологические конструкции и они связаны с наблюдателем, тем не менее сейчас, на фоне всех остальных альтернатив я предан одной реальности: реальности Иисуса и Будды, в которой уважение к жизни — высший императив. Я вновь и вновь вспоминал знаменитые строки из «Макбет»:
Убийство — самое страшное святотатство,
Ибо оно разрушает открытый
Храм помазанника Божьего.
Когда-то давно, когда я еще учился в школе, эти строки меня удивили; Дункан был убит в своей спальне, а не в церкви. Со временем я, конечно, понял, что Шекспир воспользовался средневековой метафорой о том, что тело — это храм души. В этой метафоре всякое убийство — святотатство: ведь тело — обитель Божья, и убийство его в какой-то мере изгоняет Бога из вселенной.
«Принесите в жертву скот, мелкий и крупный; а после — ребенка».
И я вспоминал слова бедного Джона Кила, когда он узнал, что разрушился мост, убив сотню чад божьих, большая часть которых не знала и не ведала о своем божественном происхождении: «Эти мерзавцы снова это сделали. Они знали, что это должно случиться».
Люна была настолько чиста, что могла сказать подросткам-мачо в масках, чтобы они перестали воровать в магазинах, потому что воровство формирует плохую карму. Она верила, что это их остановит. Ее любили даже полицейские. Много отцов и матерей в этом ужасном безумном столетии плакали по своим убитым детям, как плакали Арлен и я в ту ночь, и на следующий день, и много дней.
Убийство — самое страшное святотатство…
Как-то раз Сол-Пол Сираг дал самую элегантную формулировку теоремы Белла: истинного разделения нигде нет.
«Не спрашивай, по ком звонит колокол; он звонит по тебе».
Когда царь By отправил Конфуция в ссылку, многие ученики последовали за философом, но прошли годы — и один из них как-то сказал, что ему хотелось бы снова увидеть свой дом. «Насколько он далеко, — спросил Конфуций, — если ты можешь о нем думать?»
Эта фраза не выходила из головы Эзры Паунда, когда он сидел в камере смертников в Пизе и каждое утро, наблюдая как вешают очередного преступника, ожидал, не приговорят ли к смертной казни и его. Эти слова Конфуция появляются по-китайски и по-английски в Пизанских напевах, которые Паунд писал в эти страшные месяцы.
