Тереза Фаулер - Z — значит Зельда

В остальном все более или менее по-прежнему, хотя Париж изменился — здесь почти не осталось французов. Все бульвары набиты американцами, которые говорят с таким чудовищным акцентом, что я на их фоне звучу как коренная француженка. В прошлые выходные мы со Скоттом поскандалили и с тех пор не разговариваем, но так как сегодня идем на ужин у Сильвии Бич в честь Джеймса Джойса, мне снова придется примерить маску миссис Ф. Скотт и пытаться не ссориться с ним и другими гостями. Чья это вообще жизнь? Я чувствую себя полноценным и реальным человеком, только когда до седьмого пота отрабатываю плие в студии. Так ты себя чувствовала, когда ваш с Джоном брак близился к краху?

Но довольно об этом. Умоляю, скажи, когда ты возвращаешься в Париж? Мы пробудем здесь до сентября, а потом вернемся на зиму в Эллерсли. И тогда Скотт, может быть, закончит свой роман.

Всегда твоя

Plus! Etire!

Plus haute! Plus grande! Тренировки балерины совсем не похожи на представление — их результат. На тренировке ее раз за разом осыпают жестокими словами, которые бьют больнее, чем тяжелая палка. Она отдается в заключение, в добровольное рабство. Умоляет о пытках, пытает сама себя. Еще! Тянись! Выше! И в конце каждой череды приказов звучит страшное «Encore!».

Повтори!

В студии мадам Егоровой я проводила часы у станка вместе с еще четырнадцатью женщинами, каждой из которых было чуть за двадцать. Свой двадцать восьмой день рождения я встретила тихо, не считая вздохов и рыков, которые сопровождали мои движения. Другие девушки знали, что я старше, чем они, что у меня есть муж и ребенок. Но если мои арабески не отличались от их, если мои жете были столь же точными, если я тоже могла вращаться, вращаться, вращаться, вращаться, вращаться, вращаться и вращаться, то меня мучили не больше, чем остальных, и я могла остаться.

Диета была жесточайшей — в наши тела не допускался яд (то есть алкоголь) и загрязняющие вещества (то есть лекарства). Это означало быть профессионалом. Мне нравилось до безумия. Я обожала строгие правила, строгую диету, боль в мышцах, сбитые в кровь пальцы ног — обожала все это, потому что на мой вопрос «Puis-je devenir une professionnelle?» Мадам ответила: «Mais oui». Она сказала, что, не прояви я потенциала стать профессиональной танцовщицей, она бы не приняла меня в продвинутую группу.

И я обожала диету, потому что ей удалось то, чего даже удаление аппендикса не дало: она меня вылечила. Колит ушел полностью.

Однако Скотт был убежден, что я следую правилам исключительно для того, чтобы эгоистично отказываться выходить с ним в люди.

Например, в день моего рождения я вернулась домой на двадцать минут раньше, чем он, и рухнула ничком на кровать, как была в промокшей одежде и с волосами, выбивающимися во все стороны из тугого пучка, в который я собирала их перед занятиями. Когда уходила утром, муж спал, и насколько я знала, первую половину дня он провел в «Американском клубе», где с друзьями смотрел бои. Тем летом он был одержим боксером Джином Танни, с которым познакомился, как это обычно случалось, через драматурга Торнтона Уайлдера.

— Привет, именинница! — объявил он, едва переступив порог. — Я зарезервировал нам столик в «Ля-тур-д’Аржан», как тебе? Поужинаем, как короли, полюбуемся, как закат раскрашивает Сену, увидим Нотр-Дам в сумерках… Мерфи хотят, чтобы после этого мы заглянули к ним. Сара подготовила для тебя торт. А завтра они снова уезжают в Антиб.

«Слишком много усилий, которые не окупятся», — подумала я, мысленно извиняясь перед Сарой.

Я перекатилась на спину.

— Честно говоря, в честь своего дня рождения я хотела бы принять ванну.

— Только быстро.

Он снял галстук и подошел к гардеробу.

— Фаулер будет ждать нас в «Ритц» в шесть.

Я смотрела, как он снимает рубашку. Майка под ней не скрывала расплывшееся тело, которое выглядело еще хуже на фоне стройной фигуры, которую я видела в своем собственном отражении.

— Давай отложим это на выходные, — предложила я. — Сегодня было очень тяжелое занятие. У нас была большая нагрузка на центр — знаешь, когда не держишься за станок, а опираешься только на собственное тело. В основном мы делали фуэте — это такой резкий поворот… начинается с плие, а потом…

— Но день рождения у тебя сейчас. Нельзя просидеть весь вечер дома — никаких оправданий!

— Измождение — это не оправдание, а причина.

— Что бы это ни было, оно вмешивается в нашу жизнь. Я рад, что тебе нравится танцевать. Мило, что у тебя все еще хорошо получается. Но твои танцы затмевают все остальное. Может, ты этого и не замечаешь. А потому, — он потянул меня за руку, — тебе нужно послушать мужа и начать готовиться к празднованию твоего дня рождения!

Я освободила руку из его хватки и села.

— Поскольку это мой день рождения, у меня должно быть право голоса. И я голосую за то, чтобы принять ванну и поужинать здесь с тобой и Скотти.

— Вот видишь! — Казалось, он сейчас затопает ногой. — Вот почему…

— Что? Вот почему что?

— Из-за этого мужчины вроде Паунда и Эрнеста и заводят новых женщин.

— Их жены были моей полной противоположностью! Я нашла себе занятие…

— Да, занятие, которое интересно только тебе! Вот Полин понимает, куда надо направить лишнюю энергию.

— Хэдли была ему рабыней! Не пытайся выставить все так, будто его измена — ее вина!

— Неважно. Все равно. Я пытаюсь сказать, что мужчинам нужно как-то компенсировать давление, под которым они работают изо дня в день. Они должны знать, что их усилия имеют значение для главной женщины в их жизни. Мы отдаем вам свою свободу, посвящаем себя одной-единственной женщине…

— Одной за раз, возможно.

— …так неужели мы слишком многого просим, если хотим стать главным предметом интереса для наших женщин? Хотим, чтобы они принимали наше внимание и наши подарки с радостью?

— А как насчет Лоис? — поинтересовалась я. Он выглядел озадаченным.

— Забыл? «Она такая организованная и собранная, тебе есть чему у нее поучиться, Зельда».

— Это совсем другое. Я не предлагал тебе строить карьеру!

— А что же тогда?

— Она была… Было в ней что-то… свежее. Меня восхищал ее дух. — Он заговорил мечтательно. — Я бы и рад восхищаться твоим, но ты только и делала, что критиковала то меня, то прислугу. А она восторгалась мной, как ты когда-то.

«Ей никогда не приходилось с тобой жить».

Устав от споров, я встала и, проходя мимо Скотта в ванную, сказала:

— Передай Ладлоу и Элси — мне очень жаль. А Саре я сама позвоню и все объясню.

— Нет, не передам. И нет, не позвонишь. Я устал, Зельда. Ты не балерина, знаешь ли, ты моя жена. Пора уделить время своим настоящим обязанностям.

В ванной я открыла кран и снова встала в дверях. И произнесла с напускной наивностью:

— Ах да, настоящие обязанности. Нам всем стоит уделять им время, это отличный подход. Расскажи, дорогой, сколько ты сегодня написал?

На его лице промелькнула боль, быстро сменившаяся гневом.

— Знаешь, я всегда защищаю тебя, когда Эрнест говорит, что ты уничтожаешь меня своей завистью и стремлением все порушить. Но он прав. Господи, он все это время был прав. — Развернувшись, Скотт вышел из комнаты, хлопнув напоследок дверью.

Я, не раздеваясь, ступила в ванну, встала на четвереньки и засунула голову под кран, позволяя шуму воды заглушить весь остальной мир.

Глава 42

В начале декабря 1928 года мы снова были в Эллерсли. Я сидела в обитой ситцем южной гостиной и читала статью про недавние кембриджские лекции Вирджинии Вулф, которую мне прислала Сара Хаардт, узнав, что я снова взялась за перо.

Разве женщины не притесняются, когда мужья лишают их возможности рассказывать о своем опыте? Миссис Вулф также говорит, что пока опыт женщин передается преимущественно из уст мужчин, женщина будет лишена всякой власти в своем собственном обществе. «Фальшивые ограничения мешают реализоваться подлинным талантам, — утверждает Вулф, — и это обедняет мир».

Сара не оставляла попыток превратить меня в феминистку. Но я просто писала, что захочу, не преследуя никаких целей.

Скотт был… вероятно, он даже был наверху и действительно что-то писал. Скорее всего, один из рассказов про Бэзила Дюка Ли. Роман же застрял в том состоянии, в каком Скотт оставил его еще до нашего отплытия в Штаты — не то на четвертой, не то на пятой главе.

Скотти играла на полу гостиной с бумажными персонажами «Красной шапочки», которых я вырезала для нее, и подпрыгнула, когда раздался стук в дверь. Она побежала открывать. Ей было семь, с нее почти полностью сошла умилявшая меня детская полнота, превратив Скотти в любопытного длинноного жеребенка.