Лоренс Даррелл - Бунт Афродиты. Tunc
— Вы разбудите ребёнка, — низким голосом повторяла она на ходу.
— Кто вы такая? — спросил я, когда она остановилась на нижней площадке. Голоса моих певцов дрожали на высокой ноте.
— Медсестра, сэр.
— Как вас зовут?
— Миссис Лафор.
— Разве нас слышно наверху?
Она без слов повернулась и пошла обратно. Ничего не оставалось, как распрощаться с юными певцами.
Когда спустя какое-то время я добрался до своей комнаты, то увидел визитную карточку Бенедикты, приколотую булавкой к подушке, но никакого послания на ней не было. В полном изнеможении я повалился на кровать и уснул тяжёлым сном — тем сном, какой бывает только после долгих рыданий; а когда проснулся на другое утро, все ещё раз переменилось — как тональность музыкальной пьесы. Новая, или, иначе, прежняя Бенедикта сидела в изножье кровати, улыбаясь мне. На ней был костюм для верховой езды. Ни следа от вчерашней озабоченности на спокойном улыбающемся лице.
— Поедем сегодня кататься? Такая красота на улице! — Перемена была головокружительная; на этот раз она сама наклонилась, чтобы обнять меня.
— Конечно, поедем.
— Тогда поторопись, я подожду тебя внизу.
Я торопливо принял душ и оделся. Заснеженный пейзаж купался в сияющем безмятежном свете. Ни малейшего ветерка. Изредка высокое дерево роняло огромный ком белизны, который рассыпался, упав на крышу дома. Даже сам дом, казалось, вдруг проснулся, чтобы наполниться деловой суетой. Служанка мурлыкала себе под нос, вытирая пыль; столы в холле были завалены телеграммами и пакетами. Совсем другая картина. Лошади ждали у крыльца, роняя белую пену. Бенедикта отдавала Бэйнсу последние распоряжения насчёт ланча.
— Звонил Джулиан, чтобы пожелать нам всего наилучшего, и Нэш тоже, — крикнула она счастливым голосом, натягивая тесную фетровую шапочку, украшенную яркими перьями сойки. Казалось, одной лишь улыбкой она вернула забытую непринуждённость и радость наших отношений. Просто непостижимо!
Мы быстро выехали со двора и поскакали по заснеженным полям; хотя мы старались придерживаться знакомой дороги, снег сгладил её памятные очертания, и пришлось пробивать путь в безликой белизне к лесу, чьи деревья превратились в свадебные торты. Во все стороны разбегались, как таинственные знаки, проявившиеся мистическим образом отпечатки, дорожки звериных следов, обычно невидимые: снежный ковёр был исчерчен клинописью зайцев, белок и полёвок. Геодезия жизни, незримо окружавшей нас. Брод замёрз, и я спешился, чтобы провести лошадь по льду, но она с обычным своим упрямством рванулась на другой берег, со звоном разбивая лёд подковами. Мы направились на запад, к Энвилу, по просекам, белыми линиями делящими тёмный лес. Поднявшись на Энвил, мы повернули лошадей и начали спуск, который был довольно рискован. Лошадь могла попасть в невидимую под снегом кроличью нору и упасть или сломать ногу. Но Бенедикте было все нипочём, она повернула ко мне раскрасневшееся лицо и громко засмеялась.
— Теперь, когда я прямо сказала тебе, что мы должны разойтись, со мной больше ничего не может случиться. Понимаешь, это даёт мне свободу снова любить тебя. Сегодня я застрахована от всякой опасности.
И она, припав к шее лошади, сломя голову поскакала по белому снегу. Так мы наконец добрались без приключений до маленького трактира, называвшегося «Циркуль», посетители которого, наслаждаясь солнечным безветренным зимним деньком, все вышли на снег и потягивали тёмное пиво. Мы нашли свободное место у коновязи, привязали лошадей и присоединились к ним на несколько минут, заказав себе горячий ром с лаймом. Мы прислонились к изгороди, Бенедикта держала меня под руку и нежно прижималась ко мне.
— На меня надевали большую, как бурнус, парусиновую куртку с длинными рукавами, которые обматывали вокруг и завязывали; так было каждый раз, когда я хотела написать тебе. Я чувствовала себя там в безопасности. Парусина была такой тяжёлой и плотной — иголку не воткнёшь. Мне было так спокойно, как сейчас. Ничего не может случиться.
— Когда мы разойдёмся? Ты хочешь развестись со мной?
Она нахмурилась и надолго задумалась, потом отрицательно покачала головой.
— Нет, не развестись. Я не смогла бы этого сделать.
— Почему?
— Это трудно объяснить. Мне не хотелось бы терять тебя по многим причинам: у ребёнка должен быть отец, разве не так? Ну и с точки зрения… — Она замолчала как раз вовремя, наверно заметила выражение, промелькнувшее на моем лице. Если она собиралась сказать «с точки зрения фирмы», этого было бы достаточно, чтобы я вышел из себя.
Я поставил стаканы на шершавую деревянную стойку и расплатился, мы снова сели на лошадей и двинулись в обратный путь уже медленней, степенней.
— Если я останусь тут до весны, ты мог бы приезжать на уикенд.
— Пожалуй.
— Вот только спать с тобой я не могу, пока ещё слишком слаба, Феликс. Ах, ты все понимаешь — незачем тебе объяснять. Давай опять галопом. — Мы снова помчались во весь опор, вздымая вихри снега, лепестками оседавшие позади нас.
— Я завтра уеду, — прокричал я. Наши лошади мчались ноздря в ноздрю.
Она повернула ко мне сияющее, улыбающееся лицо и весело кивнула.
— Теперь ты понимаешь, что мне нужно обрести уверенность в себе. Значит, завтра.
Город казался измученным, всеми покинутым, отданным во власть снега; такими же выглядели и пустые кабинеты в «Мерлин-Груп». Батареи отключены или замёрзли, и несколько дней приходилось обходиться обогревателем, ставя его у ног. Мои секретари были в отпуске, как и слуги в доме на Маунтстрит. Я столовался в клубе, частенько засиживаясь там допоздна и убивая время за бильярдом. Ночной стук шагов по обледенелому тротуару… Да, иногда звонила Бенедикта, приводя запоздалые доводы в пользу раздельной жизни и с отвратительной заботливостью спрашивая о здоровье; можно было ощутить тяжёлые прибойные волны сопротивления, лижущие подводные скалы, — бездонные моря любимой зверюшки Нэша, подсознания. Он наконец-то был в городе, лежал с простудой; раз или два мы вместе обедали, и я, как мог, предостерегал его: «Теология — последнее прибежище мерзавца». Я наткнулся на эту фразу в бумагах друга. А ещё я какое-то время корпел над каракулями Кёпгена, которые после долгой расшифровки дарили оглушительный афористичный пассаж, вроде вот такого: «Великое произведение — это успешно переданное состояние души, cosamentale» или «Поэт — хозяин талантов, ещё не находящихся в его безусловной собственности, — его дар дан ему в пользование. Он не читает мораль, но несёт наслаждение». Жемчужины, сказал я себе, подлинные жемчужины! А мы говорим о природе так, будто мы не часть её. Кое-где заметно было влияние писателя по имени Скупердяй. Не удалось мне и заинтересовать этими писаниями Мастера Нэша.
— Понимаешь, дорогой мой Нэш, реальность пребудет всегда, мы же — нет: наше пребывание мимолетно. Вопрос в том, как успеть проглотить побольше, пока наш срок не вышел.
О, но это было скверное время… Я лежу, задыхаясь под обломками моего крушения. «Знаю, это ужасно, — сказал великий человек. — Но внезапные срывы обычны в таком положении. Выздоровление наступит постепенно, но обязательно. Не надо сейчас её волновать».
Лилипуты, жарче танец, не жалейте толстых задниц.
Думаю, что я начал смутно ненавидеть Бенедикту! Даже теперь эта мысль удивляет меня; скажу больше, такого не могло быть. Возможно, это была форма любви, вывернутой наизнанку, изголодавшейся, пустившей во мне корни, растительной любви, которая питалась изнеможением и ощущением постоянного кризиса. Я увеличил до огромного размера и вставил в рамки несколько её удачных фотографий — и повесил их у себя в спальне в доме на Маунтстрит и в кабинете в офисе. Так я мог иногда бросать задумчивый взгляд на её удлинённое печальное лицо и глаза, смотрящие на меня с заговорщицким выражением. Усмирять чувства, что отказывались сохранять покой.
Несколько уикэндов подряд я приезжал к ней, с бьющимся сердцем, чемоданом в руке, в мягкой шляпе на голове, — и меня встречала новая, владеющая собой Бенедикта; спокойная, любезная, слегка рассеянная женщина, которую я с трудом узнавал. Все её мысли были о крохотном Марке, со своими тоненькими ручками и ножками пока ещё походившем на креветку, но в чьём сосредоточенном личике я, как мне казалось, уже замечал, так сказать, первый намёк на узкогрудого интеллектуала, каким он, несомненно, станет в будущем. Они пошлют его в Уинчестер, там его научат понимать все, как надо, контролировать свои чувства и поступки, сделают из него учёного… Что ж, годится, годится. Потом он сможет помогать мне с моими лазерами. Ах, Марк, Матфей, Лука, Иоанн, благословите ложе моё. Мы садились у камина, кроватка между нами, болтая о всяческих пустяках, как какие-нибудь старики пенсионеры, греющиеся на солнышке. Бенедикта. В пустоте моего черепа я вопил её имя, пока эхо вопля не оглушало меня, но ни звука не сходило с моих уст.
