Евгений Клюев - Андерманир штук
Леночка вздрогнула. Паранойя… Ей уже начинает слышаться черт знает что! Она поспешно выключила телевизор, чтобы никакая дурацкая заставка на экране не лишила ее ощущения того неземного блаженства, которое она каждый раз испытывала после сеанса Бориса Ратнера. Леночка откинулась в кресле. Нет, на самом-то деле ей не так уж и много лет. У мамы в ее возрасте появился Маневич – и Леночка видела, как мама была счастлива, когда возвращалась от него. Никто не запрещает стать счастливой в возрасте… в среднем возрасте. Хотя, конечно, не суметь ей до Ратнера добраться: там вокруг, понятно, таких, как она, пруд пруди. И каждая только и ждет, чтобы… да. Хорошо, что Владимир Афанасьевич скоро придет, а то как-то ей все труднее справляться с собой после этих сеансов.
Владимир Афанасьевич опоздал почти на час: с Ратнером заговорился.
– С каким Ратнером, Владимир Афанасьевич! – Леночка часто обращалась к нему по имени-отчеству: так, ей казалось, интеллигентнее. – Ратнер только что по телевизору был.
– Так он же там в записи, Леночка! Думаешь, человек правда, что ли, каждый день в Останкино ради пятнадцатиминутного ролика катается? Пишется раз в месяц, если не реже, – да и все.
Леночка почувствовала, что ее обманули. Понимая, что краснеет, заспешила в кухню: якобы за едой… и правда за едой, конечно. Собирая закуски на маленький подносик, она кусала губы и произносила обличительный внутренний монолог, адресованный Ратнеру. Слова в этом монологе попадались не очень хорошие – типа «мошенник», «пижон», «сволочь», а особенно часто почему-то – «бабник». И она еще могла им восхищаться, могла беспечно раскачиваться на волне его голоса! Все это обман, обман… – и тошнит от всего этого просто. Они там, оказывается, ролик гоняют, в то время как она, дура… Ну и пошли Вы, Ратнер, со всеми своими вам-хорошо-и-комфортно! Хотя, в общем-то, он помогает… – шрамика на переносице (устойчивая шутка: «Антонио Феери пилой задел») как не бывало. Или есть? Леночка взглянула на себя в зеркало, чтобы найти шрамик, но, как всегда, залюбовалась. Нет, она хороша еще!
– Меня Лев очень беспокоит, – сказала, вкатывая в гостиную маленький столик на колесах.
– С каких же это пор? – проявил ненужную проницательность Владимир Афанасьевич.
Леночка обиделась и некоторое время побыла обиженной. Когда Владимир Афанасьевич, поев, прижал ее голову к своему плечу, она закапризничала, начала отстраняться…
– Ну, ладно, ладно, Леночка, что там со Львом?
И Леночка смилостивилась. Рассказала, что со Львом… – да так рассказала, что у слушателя могло создаться впечатление, будто Лев – готовый пациент Кащенко.
– Чего делать будем? – без интереса спросил Владимир Афанасьевич.
– Ратнеру бы его показать… больше потому что некому. Не в районную же поликлинику обращаться!
– Есть невропатологи, психиатры…
– Я не дам им глумиться над своим ребенком, – волчицею встрепенулась Леночка.
– У тебя столько денег нет, чтобы к Ратнеру, – некрасиво поставил ей на вид Владимир Афанасьевич и красиво выкрутился: – Да и у меня, боюсь, нет.
– Я никаких денег не пожалею, – сформулировала теоретическую посылку Леночка. – Займу, если надо будет… у хороших людей.
Почувствовав себя исключенным из этого приятного множества, Владимир Афанасьевич заерзал по шелковой обивке дивана. Ему страшно не хотелось обращаться с личной просьбой к Ратнеру, которого он на самом деле всего несколько раз мельком видел в институте и всякий раз «не признавал», поскольку – по служебному своему положению – не снисходил до кондукторов и поскольку видел особую прелесть в устойчивом игнорировании трусивших мимо него знаменитостей. Пусть все кто угодно ищут дружбы с ними, а он их хозяин: захочет – и не будет Ратнера в институте. Ишь, разгуливает по коридору! На нейтрализацию его направить – все паранормальные способности как рукой снимет. Вот еще не хватало: от кондукторов зависеть… Но уж и от Алеши-то Поповича, который с Ратнером работает, зависеть тоже, вроде бы, ни к чему. Э-хе-хе… черт меня вообще дернул хвастаться перед Леночкой знакомством, да что знакомством – дружбой с Ратнером! Цену себе набивал, дурак старый…
– Леночка, ты все-таки подумала бы, зачем нам это все… Дело не в деньгах даже, деньги найдем, но к Ратнеру же в последнюю очередь обращаются, когда остальные средства уже испробованы… и потом, я не хотел бы злоупотреблять моим служебным положением. Я ведь, как бы это тебе сказать, там начальник… что-то вроде директора.
Оп-ля!..
Мордвинов проговорился впервые в жизни.
Видимо, много все-таки значила для него эта тоненькая циркачка с итальянскими глазами, выбегавшая на арену в ослепительном трико и с исключительной сексапильностью подававшая фокуснику всякие штучки… Он, кстати, даже немного ревновал ее к этому фокуснику, который без конца демонстрировал свою абсолютную власть над ассистенткой. Да оно и понятно: в конце выступления ему предстояло ее перепиливать! Ибо именно так – по старой (недоброй!) традиции, заложенной еще Антонио Феери, – и продолжал поступать с Леночкой каждый новый фокусник, чьей ассистенткой она становилась. Казалось, Леночка и вообще была создана исключительно для того, чтобы ее перепиливали: во всяком случае, у фокусников всегда почему-то складывалось именно такое впечатление. А Мордвинов любил ее… – причем не столько за итальянские ее глаза и за ослепительное ее трико, сколько за умение быть-перепиливаемой: ах, неисповедимы пути сердца нашего!
Последняя фраза Владимира Афанасьевича показалась Леночке ослепительнее всяких трико: он – начальник Ратнера? То есть направо-налево командует им – пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что… и все такое?
Обычно, когда Леночка или кто-нибудь еще проявляли слишком уж живой интерес к его работе, Мордвинов отшучивался. Шуточек таких, почему-то рифмованных, у него при себе всегда было хоть отбавляй: одна другой хуже, – зато действенные. Стоило в ответ на вопрос о роде занятий сказать: «Я работаю в НИИ под названием НИ-НИ» (стишки приписывались какому-то постороннему завлабу, лет десять назад за них не то уволенному, не то убитому), или «Мы просто землеройки перестройки», или «Посылаем атом матом» и т. п. – все, включая Леночку, отваливали, как моя черешня. Понимая, значит, что серьеза не будет. А тут – на тебе: взял и открыл карты. Леночке! Как же это, а? Плохое, плохое время: бдительности не требует.
Между тем Леночка-то уже мурлыкала… измурлыкалась просто вся. Ей, показалось вдруг приятно сидеть на диване с директором Бориса Ратнера… это, пожалуй, даже получше, чем с самим Ратнером-в-записи-месячной-давности. И сама государыня Рыбка чтоб была у меня на посылках!.. Ах, как опять захотелось оказаться в одной компании с Ратнером – на сей раз не для того, чтобы бросать на него томные взгляды, а для того, чтобы, почти не взглянув в его сторону, тут же как бы потерять интерес!
– Елена Антоновна, познакомьтесь: это Борис Никодимович, о котором Вы, наверное, наслышаны?
– Очень приятно. К сожалению, нет. А чем Вы занимаетесь, простите? Экстрасенсорикой, значит… ну-ну, удач Вам.
И направиться к Владимиру Афанасьевичу: снять пушинку с его пиджака – якобы незаметно.
– Никто в стране, наверное, и представить себе не может, что Ратнер в каком-нибудь НИИ работает.
– Каждый экстрасенс где-нибудь работает. Ты ведь понимаешь, экстрасенсорикой у нас не прокормиться, это вроде как хобби.
– Ты просто раньше не говорил о том, что ты у него директор.
– Не говорил? – Мордвинов был само спокойствие. – Значит, случая не было. Да и какая разница – директор или кто…
Государственные тайны существуют до тех пор, пока существует государство. В существовании государства вокруг него Мордвинов теперь сомневался. С его точки зрения, государство должно было наводить страх на граждан, а больше могло ничем и не заниматься. То, что находилось вокруг Мордвинова и продолжало выдавать себя за государство – причем за то же самое государство! – занималось чем угодно, кроме выполнения основной своей функции. Мордвинов постоянно испытывал чувство стыда за то, что всё везде вот так вот… и что в какой-то момент он и ему подобные могли, вероятно, остановить приближающуюся катастрофу, но не остановили, и теперь, стало быть, ничего не остается, как следить за неминуемым и скорым ее приближением. На этом фоне Мордвинов не знал, что делать со вверенной ему государственной тайной: продолжать хранить ее до тех пор, пока она перестанет быть кому бы то ни было интересной, или… Ясной альтернативы Мордвинов перед собой не видел, ибо тайны он умел только хранить, решительно не представляя себе, на что еще они годятся.
Правда, несколько минут назад выяснилось, что их можно еще и выбалтывать – не выдавать, а именно выбалтывать: по-глупому, ненароком, даже не чувствуя за собой никакой вины. От этого Мордвинову стало очень, очень горько. Лет пять назад, когда он всегда был застегнут на все пуговицы, с ним подобных вещей ни при каких обстоятельствах случиться бы не могло, а теперь – вот, пожалуйста… Самым противным, между прочим, казалось именно полное отсутствие чувства вины. Хотя это-то как раз понятно: вина в том, что граждане болтливы, никогда на них самих не лежит! А лежит она опять же на государстве… или что там у нас вместо него. Значит, не выполняет оно своей основной функции, не внушает гражданам страха.
