Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика
Разбудил меня однажды поутрянке жуткий, непереносимо ужасающий вой Опса… выл он, не переставая и не реагируя на всяческие успокоения, царапая лапами кожаную, как в доме маршальского одного внука, обивку двери, требуя, чтоб выпустили его неизвестно куда и зачем… то и дело внезапно забирался под кровать Г.П., где снова то выл, то горестно повизгивал.
Писателю же я строжайше запретил орать на воющего пса, пинать ногами и шлепать грязной тапочкой по драгоценной носопырке, но почаще вспоминать о благородстве ее происхождения.
Но Опс так продолжал выть, что начали стягиваться над душою тучи тягостной тревоги, все сильней и сильней сжимавшей сердце… ни ее, ни Опса ничем и никак нельзя было унять… я уж решил, что обкормил обжору «докторской» и жирной бужениной… попытался выискать в телефонной книге адрес ближайшего ветеринара… вдруг слышу сдавленный стон, потом грохот чьего-то падения… подумал о писателе, дожравшемся водяры до удара… поспешил к нему с Опсом… в огромном ихнем холле включен был ящик… возле него валялся Котя, ртом хватая воздух и руку к сердцу приложив… волоку его на диван… одновременно прислушиваясь к голосу ведущей, раздражаюсь от того, что ни черта не понимаю, возможно, отказываюсь понимать, о чем она там вещает… укладываю Котю поудобней, сую ему под язык колесико нитроглицерина, всегда который таскал он с собою… увеличиваю звук… никогда не смог бы описать чувство человека, не верящего ни глазам своим, ни ушам, — не нашел бы для этого слов… потому что страшней реальности, запечатленной пронырливым телеоператором, — могу поклясться, не встречал я ни в прозе великих писателей, ни в поэзии гениев словесности… теперь знаю, что и живым, и мертвым людям иногда не до искусства: оно перестает существовать, сникнув перед ужасами действительности, тайнами жизни и смерти…
«…скорей всего, заказной расстрел известного банкира и его жены произошел ранним утром при их выходе из бронированного «майбаха»… возвращение из поездки по злачным местам Лазурного побережья оказалось завершительным для жизни обоих… смерть четы была практически мгновенной… операция «Перехват», чье название скорей уж подходит не милицейской организации, а придорожной забегаловке, продолжает с тем же успехом «перехватывать» на ходу совместно с Прокуратурой России… руководителям силовых служб необходимо поставить во главу их захламленных углов общую проблему неверно воспринимаемого духа времени, следствиями чего и являются эксцессы, сопутствующие переделкам собственности, в свою очередь, безусловно, связанные с радикальными реформами рынков сбыта и банковских центров финансирования перестройки… дело взято под наблюдение аппарата президента… оставайтесь с нами».
Видит бог, если б убитые, ожив, услышали сию стандартную, привычно прикидывающуюся чистосердечной фразку «оставайтесь с нами», я б за их воскрешенье отдал ногу, руку, саму жизнь, потому что в тот момент перестала она для меня существовать… если б не бедственное состояние Коти, я так и стоял бы, и стоял, остолбенело уставившись в идиотскую рекламу крутого бюро похоронных услуг «ПП»… это была действительно политкорректная аббревиатура «Последнего Пути» — богатой, процветающей фирмы, обслуживавшей скончавшихся и заваленных VIPов… кстати, шикарные по крутым людям поминки профессиональные лизоблюды СМИ так и называли ВИПивками… что-то же надо было делать… бухой в сосиску писатель оказался нерастрясаемым… Котя валялся без сознания, но сердце его, слава богу, трепетало, пульс еле-еле, но все-таки прослушивался… так и не вырубив к чертовой матери ящик, положил Коте под язык еще одно колесико нитроглицерина… никакого действия… вероятно, спасительное лекарство пережило срок годности, подобно Советской власти и Системе… я бросился за коньяком, влил грамм тридцать в рот… на этот раз подействовало… Котя ожил, открыл глаза… застыло в них невольное понимание необратимости случившегося с самым близким существом на свете, с матерью, да с отчимом, посчастливилось ей с которым сблизиться… показалось, что Котя сжался если не до точки, то до запятой с хвостиком, которой и был он до мгновения зачатия, — так же, как каждое из живых существ…
До Опса, раньше нас учуявшего весь этот ужас, но, подобно мне, продолжавшего ни глазам, ни ушам своим не верить, вдруг дошло, что, раз все предчувствовавшееся, как это бывало и раньше, случилось, значит, это навсегда… он притих из-за неспособности животного существа обдумывать происшедшее… но я-то знал, какое его изводило душераздирающее чувство, трагическая определенность которого была более тягостной, чем смутные предчувствия… Котя в полузабытье валялся на диване, ему было не до разговоров.
Выгуляв Опса, вроде бы позабывшего насчет поссать-посрать-пожрать и о прочих желаниях, укрылся вместе с ним в моей комнатушке… а уж там я не выдержал и заплакал так, как бывало в детстве, когда чуть ли не выл от нанесенной во дворе обиды, от потери заводной легковушки, от запрета смотреть ящик, ходить в кино…
Мыслей не было — та же в душе ноющая общая боль, отпустить которую способно лишь время… иногда Опс, радостно лая, бросался к дверям — ему чудился приход Г.П… тут же понуро плелся обратно — гнала его поближе ко мне полнейшая сокрушенность из-за всего, ставшего сбывшимся… короче, «я слезы лил», а Опс тоскливо и горестно поскуливал от ужаса… возможно, это привело Котю в чувство и подняло на ноги наконец-то очухавшегося писателя…
Вдруг перед нами возникла фигура не опустившегося человека, а натурально взбодрившегося литгенерала; чистая сорочка, галстук, костюм, депутатский флажок, правда, на ногах не туфли, а дряхлые шлепанки; он помалкивал; явно представлял себя прокручивающим в уме словесные заготовки на трибуне Верховного Совета или съезда совписов; у него был вид человека, откровенно торжествующего над отвратительными обстоятельствами былой заслуженной жизни и дурными превратностями нынешней судьбы, а также отдающего должное всепобеждающему случаю удачи; он не скрывал кайфа существования ни от себя, ни от нас с Котей, ни от Опса, ненавистного его душонке, поскольку пес продолжал оставаться не только нашим, но и всеобщим любимцем; писателю даже не требовалась в те минуты поправка; одутловатая, но выбритая ряшка порозовела, плечи выпрямились, он номенклатурно кашлянул и счел возможным выступить.
«Уважаемые представители легкого поведения, шоу-бизнеса, крайма, казино и богемы… жизнь, к сожалению, бывшего отечества нашего свободного, так сказать, вокруг себя сплощавшего, верней, уплотнявшего разномастных чурок с косоглазыми, включая в них лиц картавой национальности… я что хотел сказать?.. так вот, вышеуказанная жизнь — это вам не поганая моя партия… горько, горько на душе, типа жизнь — не медовый месяц после свадьбы мужского долга с женским чувством супружеской верности… жизнь, понимаете, наблюдает и как бы видит, кто прав, а кто двинулся против золотых букв основного закона развития: что съешь, не работая, то и высерешь, а это уже называется судьбой… мнда-с… которая всегда имеет право как бы наебать выше крыши и кинуть на помойку и меня лично, и многих врагов прогресса истории… но знайте, повторяю, наперсточники разврата и возврата к царизмо-капитализму: правду никто не наебет — ни бог, ни царь, ни Герой Советского Союза, типа маршал Грачев, танк я его еще раз имел в перископ и в выхлопную трубу… не наебет правду судьбы ни народ, ни МВД, ни спецслужбы Запада, что воочию и наблюдается на вялотекущей войне с сионизмом-сепаратизмом, как и с другими чеченообразными паразитизмами актуальности, поскольку живем в эпоху наездов народных депутатов на собственность и разгона дружбы народов перьями авторучек СМИ… теперь не мешало бы поправиться, как указывал Шолохов на первом съезде соцреализма по случаю головокружения от успехов карусели пятилеток… прошу налить».
«Вовка, — простонал Котя, — будь другом, вышиби вон этого урода, а то разобью об его репу вьетнамскую вазу, подаренную Хо Ши Мином!»
По-моему, это была самая гневная фраза из ранее произнесенных обычно немногословным миролюбивым Котей; писатель мгновенно исчез, словно бы переведенный алкашеством и странной алхимией жизни в газообразное состояние.
Котю я как мог успокоил.
«Выдам, — говорю, — папашке аванс за будущую литобработку моего сочиненьица… пусть торчит себе в ЦДЛ, обсуждая с такими же, как он, коллегами планы красного реванша и въезда на белых лошадях в Спасские ворота… правда, непременно поставлю одно условие: не нажираться… иначе найду себе другого профи на бирже безработных столпов соцреализма».
Опс, когда я всячески подбадривал Котю, жалостливо облизывал его нос, губы, щеки; потом напоил я ослабшего своего кирюху горячим чаем с коньяком; жрать он отказывался; потом я решился и, назвавшись его другом, позвонил в банк Михал Адамыча.
