Джоанн Харрис - Темный ангел
– Эффи… – Я вдруг понял, что должен ей что-то сказать, что-то ужасно важное. – Марта. Где Эффи?
Ее лицо было неподвижно.
– Ты убил ее, Моз, – тихо сказала она. – Ты оставил ее в склепе, и она умерла, как ты и говорил Генри. Ты знаешь, что сделал это.
Неверный вопрос. Я ощущал, как уходит мое время.
– Тогда кто ты? – в отчаянии закричал я.
Она улыбнулась мне тонкой равнодушной улыбкой, словно осенняя полная луна.
– Ты знаешь, Моз, – сказала она.
– Черт возьми, я не знаю!
– Ты узна́ешь, – шепнула она, и, когда я проснулся в темноте, весь в липком поту, с затекшими членами, ее улыбка оставалась со мной, будто крошечный рыболовный крючок, что тянул меня за шею.
Она и сейчас со мной, сейчас, когда я падаю в непостижимую пустоту мира, где нет Мозеса Харпера… Я вижу, как заточенной косой она поблескивает в бесконечной тишине. «Ni vue, ni connue…»[35] В слепоте, неведении и безжалостном стремлении к уничтожению человек может влюбиться.
А когда утром мне сказали, что в склепе Ишервудов на Хайгейтском кладбище обнаружили труп женщины, я даже не удивился.
64
Вам ведь хочется знать, правда? Я слышу запах вашего нетерпения, как запах пота, жаркий и кислый. Что ж, это понятно. Но я не скажу вам, где я, – хотя вы бы все равно меня не нашли – и в любом случае для кочующего люда все места похожи друг на друга: фермы, города, маленькие домики… все одно. Я теперь с цыганами. Это честная жизнь, по большей части, а всегда быть в движении – безопасней. Никто ни о чем не спрашивает. У всех здесь свои секреты и своя магия.
В Лондоне легко исчезнуть. Люди приезжают и уезжают, все заняты своими делами. Никто не обратил внимания на пожилую женщину с кошками в корзинке, ступающую по мягкому снегу. Я оставила все вещи на Крук-стрит; наверное, девочки продали их, когда наконец поняли, что я не вернусь, – надеюсь, что так. Они славные, было жаль их покидать. Но такова жизнь. «Двигайся быстро, путешествуй налегке» – таков был мой девиз, даже в старые времена, когда Марта была совсем малышкой. И мы движемся быстро и налегке двадцать лет спустя, а снег позади нас – точно ангел у ворот.
Цыгане приняли нас без единого слова – они знают всё о преследователях и преследуемых – и даже дали нам фургон и лошадь. Некоторые из них до сих пор помнят мою мать, они говорят, у меня ее взгляд. Я готовлю снадобья и зелья, чтобы лечить подагру – или холодное мужское сердце, – и у меня больше друзей, чем за всю жизнь было у вас, с вашей церковью и проповедями. А еще они дали мне новое имя, хотя вам я его не скажу, цыганское имя, и иногда я предсказываю судьбу на сельских ярмарках с помощью Таро, и хрустального шара, и зеленого шарфа, наброшенного на лампу. Но я не гадаю всем подряд. Нет, мне нравятся молоденькие девушки, нежные, с блестящими глазами и щечками, пылающими сказочной надеждой. И может быть, однажды я найду особенную, одинокую, как Эффи, которая сможет научиться летать и полетит за шариками…
Мы продолжаем надеяться, Марта и я. В последний раз мы были так близки, говорит она мне, так душераздирающе близки. А сейчас мы близки как никогда, память об Эффи, скорбь по Эффи связывает нас, но не горечью, а нежной грустью о том, что могло бы быть. Эффи, наша маленькая девочка. Наша бледная сестра. Знайте, мы любили ее сильнее, чем вам доводилось любить. Мы любили ее и хотели, чтобы она всегда была с нами… в каком-то смысле она и есть с нами, в наших сердцах. Бедная, храбрая Эффи, которая привела мою Марту домой.
Зимними вечерами я сижу в своем фургоне, горит голубая свеча, Тисси, Мегера и Алекто свернулись у моих ног перед очагом, и я пою Марте, а она мурлычет у меня на коленях:
Аux marches du palais…Аux marches du palais…Y’а une si belle fille, lonlà…Y’а une si belle fille…
Однажды мы найдем ее, Марта, обещаю я ей, поглаживая мягкий черный мех. Чувствительную девушку с сияющими невинными глазами. Одинокую, которой нужна мать, нужна сестра. Однажды мы найдем ее. Скоро…
65
Это была Эффи, никаких сомнений. Они повели меня в морг на опознание и все это время были так любезны – молчаливой любезностью палачей. Я чувствовал, как петля затягивается на шее с каждым вздохом… Она лежала на мраморной плите, чуть неровно, а в канавке у моих ног бежала зловонная дезинфицирующая жидкость, тихонько журча в необъятной тишине морга.
Я кивнул:
– Это Эффи.
– Да, сэр. – Сержант Мерль оставался бесстрастен, словно мы обсуждали тему, интереса не представляющую. – Врачи говорят, тело какое-то время пролежало в склепе. Приблизительно с Рождества. Видимо, холод замедлил… э… процесс разложения.
– Но, черт побери, я видел ее!
Мерль посмотрел на меня пусто, словно вежливость не позволяла ему прокомментировать мои слова.
– Я видел ее… через несколько дней после этого!
Молчание.
– К тому же, если бы я знал, что она правда умерла, зачем мне было рассказывать вам, где она?
Сержант смущенно посмотрел на меня.
– Мистер Честер уже сообщил полиции, – сказал он. – Э-э… ответственность, сказал он, не давала ему покоя.
– Генри – больной человек! – фыркнул я. – Он не способен отличать факты от вымыслов.
– Этот джентльмен, несомненно, пребывает в смятении, сэр, – сказал Мерль. – Вообще говоря, доктор Рассел, психиатр, не уверен в его душевном здоровье.
Черт бы его побрал! Я видел, во что Генри играет: улики есть, но слово известного врача может значить, что Генри не придется держать ответ за убийство Эффи. Но будь я проклят, если позволю ему повесить это на меня.
– Вы говорили с Фанни Миллер? – Я слышал отчаяние в собственном голосе, но не мог ничего поделать. – Она-то расскажет вам правду. Это ведь она все придумала. Эффи жила у нее.
Снова безмолвный почтительный упрек.
– Я посылал человека на Крук-стрит, – невозмутимо произнес Мерль. – Но, к несчастью, там было пусто. Я оставил караульного у дома, но мисс Миллер пока не возвращалась. Да и никто другой, раз уж на то пошло.
Ну и новость. Меня словно обухом огрели.
– Соседи! – выдохнул я. – Спросите их. Спросите любого…
– Никто не помнит, чтобы когда-нибудь видел там молодую женщину, похожую на миссис Честер.
– Конечно, они не помнят! – выпалил я. – Говорю вам, она была переодета!
Мерль просто посмотрел на меня с печальным недоверием, и рука моя сама потянулась к шее. Невидимая петля затягивалась.
Думаю, вы знаете конец этой грязной истории – все знают. Даже здесь, среди racaille[36], я приобрел славу: они зовут меня козырным валетом и обращаются ко мне уважительно, как к джентльмену, которого ждет виселица. Иногда стражник подкидывает мне засаленную колоду карт, и я снисхожу до короткой партии в покер.
Я всегда выигрываю.
Судебное разбирательство прошло неплохо – вообще-то мне даже понравился этот спектакль. Защита была смелой, но ее легко задушили – я бы и сам сказал адвокату, что ссылка на невменяемость не пройдет, – но прокурор оказался злобным старым методистом, он раскопал все подробности моей пестрой карьеры, включая некоторые эпизоды, о которых я и сам забыл, и любовно смаковал детали. Еще там было много женщин, и, когда судья надел свою черную шапочку, его дрожащий старческий голос потонул в стонах и рыданиях. Женщины!
Ну, я получил свою отсрочку на три воскресенья – и ни в одно из них не стал встречаться со священником, но в конце концов он сам пришел ко мне. Ему невыносимо сознавать, сказал он, что нераскаявшийся грешник отправится на виселицу. Это легко исправить, заявил я: не вешайте меня! Вряд ли он оценил шутку. Они обделены чувством юмора. Со слезящимися старческими глазами он рассказывал мне про ад. Но я помню свою последнюю триумфальную картину «Содом и Гоморра» и думаю, что знаю про ад гораздо больше старого распутника. Ад там, куда попадают все грешницы, – я говорил вам, что люблю погорячее, – и, может быть, оттуда, снизу, я смогу заглянуть ангелам под платья, или рясы, или что они там носят, и узрю ответ на старый богословский вопрос.
Вижу, вы шокированы, падре. Но вспомните, что, не будь в аду грешников, не было бы развлечений для ребят в бельэтаже – и я всегда говорил, что должен выступать на сцене. Так что уберите ваши четки и выпейте глоток чего-нибудь согревающего – знаете, тут за деньги все можно купить, – и, может, партеечку-другую в карты, а потом, когда уйдете, сможете сказать, что выполнили свой долг. Поцелуйте за меня девочек и передайте им, что увидимся на танцах. Я ведь должен поддерживать репутацию.
Но иногда поздней ночью я лежу без сна и не перестаю удивляться, как они это провернули, Фанни и ее темная дочь. И иногда, когда секунды безжалостно падают в пустоту, я почти готов поверить… в сны, в видения… в маленьких холодных ночных скитальцев с тонкими ледяными пальцами, с алчущими ртами и еще более алчущими сердцами. В мстительных детей грез… в любовь, которая больше смерти и прочнее могилы.
