Гюнтер Грасс - Мое столетие
В надежде хоть немного умерить ваши страхи перед будущим и с сердечным приветом вашей дорогой супруге, познакомиться с которой я недавно имел возможность у одного любекского виноторговца, остаюсь
ваш Губерт Вандербрюгге.
1998
Голосовали мы письмом, но все равно вечером 27-го сентября, возвращаясь с Хиддензее, заехали в Белендорф, где попытались отряхнуть посредством бурной деятельности привезенное с собой скверное настроение. Уте варила для избирательного вечера чечевичный суп, призванный сгладить впечатление от любых результатов. Собирался прийти один из сыновей, Бруно с приятелем и еще Рюмкорфы. Я после обеда сразу удалился в лес, чтобы, как было громогласно объявлено, поискать там грибы.
Беленсдорфский бор, который простирается по конечным моренам вплоть до самого озера, принадлежит к любекскому лесному массиву и по осени выглядит как смешанный лес весьма многообещающе. Но под опавшей листвой и иголками не сыскалось ни каштанового гриба, ни белых. Там, где я в середине месяца обнаружил дождевики на хороший обед, не было ровным счетом ничего. Фиолетовые дождевики уже переросли и пожелтели. Короче, мой выход по грибы не сулил никаких результатов. Вот даже и собака не захотела меня сопровождать.
Вы, может быть, усомнитесь, но остатки моего суеверия, которому я отчасти прилежу как многие запоздалые просветители, побудили меня продолжить поиски, приведя неоправданную надежду на грибы в соответствие с такой же надеждой на результат выборов. Но мне так и не довелось прибегнуть к помощи ножа, а моя корзина оставалась пустой. Я совсем было решил сдаться, а на оставшиеся часы ожидания принять позу фаталиста: привыкший к поражениям, я уже видел себя на скамье проигравших, я уже испытывал искушение прагматическими уступками хоть на несколько граммов облегчить повсеместно ожидаемый гнет большой коалиции, я уже предавал хуле свое суеверие, но вдруг среди сгнившего лапника на замшелых пеньках засветилась какая-то белизна. Поодиночке и в группах она подавала светлые, однозначные сигналы, эта невинность, принявшая форму грибов.
Вы, вообще-то, знаете, что такое дождевики? Они вам когда-нибудь попадались? Ни пластинок, ни трубочек у дождевика не найдешь. Он не стоит ни на тонкой, может быть задеревеневшей ножке, ни на пузатой, уже разъеденной червями. Его не осеняет шляпка, ни широкополая, ни рубчатая, ни купольная. Лысый, он похож разве что на картофельный дождевик, который хоть и считается съедобным, но, как говорят, невкусный и не так красив. А вот у бутылочного дождевика круглая, голая шляпка, порой она кажется припудренной такими белыми зернышками и покоится на нежно выделенной и однако же заметно утонченной шейке. Если аккуратно его срезать над самой землей, он, пока еще молод, плохо поддается ножу, а в доказательство своей молодости предъявляет белую мякоть, вообще-то, им суждены лишь краткие дни, поспешно стареющей круглой головке и ножке, мякоть распадается тогда на водянистые волокна, принимает зеленоватый оттенок, становится вязкой, чтобы сохраняя старую оболочку, а затем покрывшись бумажной кожицей, обратиться в пыль. Однако вам следует знать, что вообще-то дождевик вполне вкусный гриб и не навевает тяжелых снов.
Я находил все новые и новые. Дождевик, он любит гниющее дерево. Один-единственный предвещает появление многих. Это компанейский гриб. Их можно бы и срывать, но каждый желает, чтобы с ним обходились бережно. Как они ни походят друг на друга, форма у них бывает разная. Итак, я начал подсчитывать каждый дождевик, который срезал ножом. Вскоре на расстеленной газете — «Франкфуртер Рундшау», где еще можно было вычитать устаревшие сообщения, комментарии, избирательные прогнозы — уже лежало по меньшей мере двадцать маленьких, средних и зрелых экземпляров, мякоть последних еще производила хорошее впечатление. Тут взыграли остатки моего суеверия. Оно забавлялось цифрами. Оно начало сопоставлять число уже найденных грибов с процентами грозящих — или многообещающих — результатов. Оно уже пришло к самым благоприятным прогнозам. Но на тридцать пятом экземпляре грибные места иссякли. И я начал соответственно опасаться за красно-зеленую коалицию. Нигде ничего, либо, в лучшем случае, валуи. Потом я снова наткнулся на грибное место в одной ложбинке, которая изливается в ручей, по сути представляет собой канаву для сброса лишней воды и связывает Белендорфское озеро с каналом Эльба-Траве.
Чтобы не заставлять вас, которым теперь тоже известно, как прекрасен дождевик и которые могут себе представить, какое удовольствие подобное блюдо, если быстро поджарить его в масле, доставит и самому сборщику грибов и его гостям, томиться ожиданием, я должен еще сообщить, что их было — отбросив в сторону уже стареющие и позеленевшие внутри — сорок семь экземпляров, разложенных на вчерашней газете и принесенных мною домой, на кухню.
Скоро собрались гости — Бруно и его друг Мартин, Ева и Петер Рюмкорфы. Почти сразу после сообщения о наметившейся благоприятной тенденции и незадолго до первого общего подсчета я подал гостям как закуску грибное блюдо, которое ели все, даже доверяющий мне П.Р., который по части кушаний вообще считается крайне разборчивым. Поскольку я нарезал дождевики кружками и таким путем утаил их истинное количество, мое колдовство с таблицей умножения хоть и осталось в тайне, но принесло свои плоды. Гости удивлялись. Даже Уте, которая все и всегда знает заранее и придерживается иных суеверий, отбросила последние признаки скепсиса. Когда удовлетворительные результаты для красно-зеленых мало-помалу стабилизировались, и даже можно было рассчитывать на дополнительные мандаты, я почувствовал себя утвержденным в своем суеверии. Итак, нельзя было собрать меньше дождевиков, хотя и больше тоже нельзя.
Но тут в благоухании майорана на стол явился чечевичный суп Уте, вполне пригодный для того, чтобы умалить крепнущее высокомерие. На экране, который показался нам слишком маленьким, мы увидели, как плачет смененный канцлер. Удивление победителей по поводу необъятных размеров предполагаемой власти делало их моложе, чем они были на самом деле. Скоро они начнут по душевной склонности спорить друг с другом. Даже этому мы радовались. Мои расчеты оправдались, но потом, почти до конца октября, мне не удалось больше найти ни одного дождевика.
1999
Не то чтобы он меня заставил, но уж уговорить-то наверняка уговорил, хитрец эдакий. Впрочем, уговаривать он всегда умел, и уговаривал до тех пор, пока я, наконец, не сказала «да». Сказала, а теперь якобы продолжаю жить, разменяла уже вторую сотню и на здоровье не жалуюсь. Уговаривать он всегда умел, еще малышом. Умел врать как по-писаному и давать прекрасные обещания: «Вот когда я стану большой и богатый, мы с тобой поедем, куда ты захочешь, можем даже в Неаполь». Но потом пришла война, потом нас изгнали, сперва в советскую зону, потом мы перебежали на Запад, где рейнландские крестьяне отвели нам под жилье ледяную, холодную кормокухню, да еще злобно подковыривали при этом: «Не нравится, убирайтесь, откуда пришли». А ведь были католической веры, как и я.
Но уже в пятьдесят втором, когда у нас с мужем давно была своя квартира, выяснилось, что у меня рак. Впрочем, и после этого, покуда мальчик изучал в Дюссельдорфе свое малодоходное искусство и один Бог знает, с чего жил, я продержалась целых два года, пока наша дочь не кончила учиться на конторщицу, хотя в остальном забыла все свои прежние мечты, бедная наша Мариель… Мне даже до пятидесяти восьми не удалось дотянуть. А теперь, потому что он непременно желает наверстать то, что я, его бедная мать, упустила в жизни, предстоит мой сто такой-то и такой-то день рождения.
Мне даже нравится то, что он втайне придумал. Он и всегда был слишком заботливым, когда, как говаривал мой бедный муж, хотел снять Луну с неба. Но «Августинум» — Дом для престарелых с видом на море, где я нахожусь в соответствии с его пожеланием, — тут уж не поспоришь — очень хорош… У меня две комнаты, одна большая, другая — маленькая, плюс ванна, кухонная ниша и балкон. Еще он привез мне цветной телевизор и такое, знаете, устройство для этих новых пластинок серебристого цвета, ну, с оперными ариями и опереттами, которые я всегда любила слушать, раньше еще из «Царевича», помните, эта ария «Стоит солдат на волжском берегу». К тому же он проделывает со мной большие и малые путешествия, вот недавно мы съездили в Копенгаген, а на следующий год, если здоровье мне позволит, наконец-то съездим на юг, в Неаполь.
Теперь же я должна рассказать, как все было раньше и еще раньше. Так я ведь уже говорила: была война, все время война с небольшими перерывами. Мой отец — он был слесарь и работал на оружейной фабрике — погиб сразу, под Танненбергом. А потом два брата — во Франции. Один рисовал, а у другого даже стихи печатали в газете. Мой сын наверняка унаследовал все это от них двоих, потому что третий мой брат был простым кельнером, и хотя зашел далеко, но под конец и его где-то зацепило. Верно, заразился от кого-нибудь. Должно быть, одна из этих венерических болезней, я даже не хочу говорить какая. А моя мать, еще до того, как пришел мир, взяла и ушла вслед за своими мальчиками, умерла с горя, и я осталась вместе с маленькой сестричкой Бетти, нашей баловницей, одна-одинешенька на всем белом свете. Хорошо еще, что я была продавщицей в «Кофе от Кайзера» и заодно освоила бухгалтерию. Поэтому нам и удалось, когда мы уже с Вилли были женаты, сразу после инфляции, когда в Данциге ввели гульден, открыть магазин колониальных товаров. Поначалу все у нас шло очень хорошо. И вот в двадцать седьмом году родился мальчик, а три года спустя — маленькая Мариель.
