Марио Льоса - Нечестивец, или Праздник Козла
Балагер сидел тихо и немо, не осмеливаясь прервать его размышлений, и ждал, когда он соизволит обратиться к нему. И он в конце концов обратился, однако Церкви больше не касался.
— Я всегда говорил вам «вы», так? Вы единственный из работающих со мной людей, кого я никогда не «тыкал». Вас это не удивляло?
Круглое личико закраснелось.
— В самом деле, Ваше Превосходительство, — пробормотал он, засмущавшись. — И я всегда думал, может, вы не говорите мне «ты» потому, что доверяете меньше, чем моим коллегам.
— Я только сейчас заметил это, — добавил Трухильо удивленно. — И что вы никогда не называете меня Хозяином, как другие. Несмотря на то, что мы столько лет вместе, вы для меня остаетесь довольно загадочным. Я так и не нашел в вас человеческих слабостей, доктор Балагер.
— Слабостей мне не занимать, Ваше Превосходительство, — улыбнулся президент. — Но у меня такое впечатление, что вы меня не хвалите, а упрекаете.
Генералиссимус не шутил. Он положил ногу на ногу, потом снова сел прямо, все время не сводя с Балагера сверлящего взгляда. Провел рукой по маленьким усикам под носом, по сухим губам. И сверлил, сверлил его взглядом.
— В вас есть что-то нечеловеческое, — заговорил он как будто сам с собой, как будто предмета его разговора тут не было. — У вас нет свойственных людям желаний. Насколько мне известно, вы не любите ни женщин, ни мальчиков. Ведете более целомудренную жизнь, чем ваш сосед по проспекту Максиме Гомеса — папский нунций. Аббес Гарсиа не обнаружил у вас ни любовницы, ни любимой, ни даже безлюбой любви. Выходит, что постель вас не интересует. То же самое и с деньгами. Накопления ничтожные; у вас только домик, в котором вы живете, другой собственности нет, нет и акций, нет денежных вложений, во всяком случае, у нас в стране. Вы никогда не участвовали ни в интригах, ни в жестоких разборках, от которых истекают кровью все, кто работает со мной, хотя все они интригуют против вас. Я поручал вам министерства, посольства, вице-президентский пост, а теперь и президентский. И если бы я снял вас с президентства и послал в какую-нибудь зачуханную дыру, в Монтекристи или в Асуе, вы бы отправились туда вполне довольный. Вы не пьете, не курите, не чревоугодничаете, не гоняетесь ни за юбками, ни за деньгами, ни за властью. Вы — такой? Или. ваше поведение всего лишь стратегия, продиктованная тайным намерением?
Гладковыбритое лицо доктора Балагера снова вспыхнуло. Но тоненький голосок был тверд:
— С тех пор, как я узнал Ваше Превосходительство, в то апрельское утро 1930 года, моим единственным пристрастием и пороком стало служить вам. С того момента я знал, что, служа Трухильо, я служу моей стране. Это обогатило мою жизнь больше, чем могли бы обогатить женщина, деньги или власть. Мне никогда не хватит слов, чтобы выразить мою благодарность Вашему Превосходительству за то, что вы позволили мне работать рядом с вами.
Ба. Обычная лесть, такое мог бы сказать любой, и менее образованный трухилист. На мгновение он вообразил, что этот ничтожный безобидный человечек может раскрыть ему свое сердце, как на исповеди, и поведать свои грехи и прегрешения, свои страхи, неприязни, чаяния. Скорее всего, у него и нет никакой тайной жизни, кроме той, которая известна всем: скромный и трудолюбивый чиновник, упорный, без воображения, который и красивых речах, воззваниях, письмах, соглашениях, призывах, дипломатических переговорах воплощал идеи Генералиссимуса; и поэт, изготовлявший акростихи и хвалы красоте доминиканской женщины и пейзажам Кискейи, которые служили украшением Флоральных игр, юбилеев, конкурсов на Сеньориту Доминиканской Республики и патриотических празднеств. Маленький человечек, не имеющий собственного света, как луна, которая отражает солнечное светило — Трухильо.
— Это я знаю, вы всегда были хорошим товарищем, — подтвердил Благодетель. — Да, с того самого утра 1930 года. Я послал за вами по подсказке моей тогдашней жены, Бьенвениды. Она вам не родственница?
— Двоюродная сестра, Ваше Превосходительство. Тот завтрак решил мою судьбу. Вы предложили мне сопровождать вас в предвыборной поездке. И оказали мне честь, попросив представлять вас на митингах в Сан-Педро-де-Макарис, в столице и в Ла-Романе. Это был мой дебют в качестве публичного оратора. С того момента жизнь моя переменилась. До тех пор я занимался литературой, преподаванием, адвокатурой. Благодаря вам на первый план вышла политика.
В дверь постучал секретарь, прося позволения войти. Балагер, взглядом испросив разрешения у Генералиссимуса, позволил. Секретарь — отлично сидящий костюм, усики, волосы гладко зачесаны и набриолинены — принес заявление, подписанное пятьюстами семьюдесятью шестью выдающимися жителями провинции Сан-Хуан-де-ла-Магуана с просьбой «воспрепятствовать возвращению в епископство монсеньера Рейлли, епископа-двурушника». Делегация во главе с алькальдом и руководителем местного отделения Доминиканской партии хотела бы, чтобы их принял президент. Он ее примет? Президент снова поглядел вопросительно, и Благодетель кивнул.
— Пусть сделают милость, подождут, — распорядился Балагер. — Я приму их, как только кончу совещаться с Его Превосходительством.
Балагер и в самом деле такой истый католик, как говорят? По поводу его холостяцкой жизни ходят анекдоты, как и насчет его манер и повадок святоши во время церковных служб и процессий; причащаться подходит: ладошки сложены перед грудью, глаза — долу. Когда дом на проспекте Максимо Гомеса, в котором он теперь жил со своими сестрами, только еще отделывался для него, Трухильо велел Ходячей Помойке написать письмо в «Форо Публико», высмеять это соседство, поинтересоваться, какое такое сродство и приятельство у крошечного докторишки с посланником Его Святейшества. Именно из-за славы набожного католика и хороших связей со священниками он поручил ему разработать политику режима в отношении Католической Церкви. И он это сделал очень хорошо; до воскресенья 25 января 1960 года, когда во всех приходах прочитали Пастырское послание этих недоумков, Церковь всегда была надежным союзником. Конкордат между Доминиканской Республикой и Ватиканом, который Балагер готовил, а Трухильо подписал в Риме в 1954 году, стал замечательной опорой для режима и для него лично в католическом мире. Поэт и юрисконсульт, должно быть, страшно переживал длившееся вот уже полтора года противостояние между правительством и церковниками. Он действительно истый католик? Он всегда старался, чтобы режим хорошо относился к епископам, священникам и к Ватикану, приводя в пользу этого прагматические и политические, но никогда не религиозные доводы; одобрение Католической Церкви делало в глазах доминиканского народа легитимными любые акции режима. С Трухильо не должно было произойти того, что произошло с Пероном, чье правительство начало сыпаться, как только Церковь взяла его на мушку. Неужели он прав? И вражда с этими евнухами и сутанах может прикончить Трухильо? Нет, раньше Паналь и Рейлли отправятся со скалы в брюхо к акулам.
— Я скажу вам сейчас приятную вещь, президент, — сказал он вдруг. — У меня нет времени читать бредятину, которую пишут наши интеллектуалы. Стихи, романы. Государственные дела поглощают меня целиком. У Марреро Аристи, несмотря на то что он столько лет работал со мной, я не прочел ни строчки. Ни его «Over», ни статьи, которые он написал обо мне, ни его «Доминиканскую историю». Не читал я и ни одной из сотен книг, которые мне посвящали поэты, драматурги, романисты. И даже этой бодяги, которую пишет моя жена, я не читал. У меня нет на это времени, как нет времени смотреть кино, слушать музыку, ходить на балет или петушиные бои. И, кроме того, я никогда не верил художественной интеллигенции. Она бесхребетна, не знает чувства чести, склонна к предательству и слишком услужлива. Ваших стихов и эссе я тоже не читал. Чуть полистал, правда, книжку о Дуарте, «Христос Свободы», которую вы прислали мне с нежной дарственной надписью. Но есть одно исключение. Это — ваша речь, произнесенная семь лет назад. В театре «Бельас Артес», когда вас принимали в Академию словесности. Вы ее помните?
Маленький человечек снова вспыхнул до корней волос. И весь засветился — радостным, неописуемым ликованием.
— «Бог и Трухильо: реалистическое истолкование», -пробормотал он, опустив веки.
— Я перечитывал ее много раз, — заскрипел слащавый голосок Благодетеля. — Знаю наизусть целые куски, как стихи.
К чему это откровенничанье с карманным президентом? Никогда у него не было такой слабости. Балагер может возомнить о себе, почувствовать себя важным. Дела обстоят не так, чтобы за короткий период времени отделываться от второго своего сотрудника. Он успокоился, вспомнив, что, возможно, главным свойством этого маленького человечка было не только знать то, что нужно, но, что еще важнее, не лезть туда, куда не нужно. Он этого никогда никому не скажет, чтобы не заработать смертельной ненависти остальных приближенных. Та
