Эдуард Лимонов - Книга мертвых-2. Некрологи

Добавить мне нечего. Следы ваших ног целую.

Наследница Майоля

Дина Верни (Dina Vierny)

Честно говоря, я думал, она умерла давно. Но 23 января увидел в I-net, что в блогах обсуждают тему «Скончалась Дина Верни». Оказалось, она умерла пару дней назад. Возрасту ей дают кто восемьдесят девять лет, следовательно она родилась в 1919 году, кто утверждает, что она родилась в 1917-м. В любом случае могу свидетельствовать, что она была очень старая бабушка уже давно, еще в начале 1990-х.

Я познакомился с нею в 1974 году, в мастерской Ильи Кабакова, что находилась на крыше дома страхового общества «Россия» на Сретенском бульваре. Стояло лето, на ней была белая юбка, шелковая блеклая пастельная кофточка и летняя шляпа, на ногах туфли с множеством переплетений ремешков. Такая себе немолодая парижская светская женщина. Я прочитал свою концептуальную, как ее представил Кабаков, поэму «Мы — национальный герой» и вызвал этим моим текстом неподдельный интерес Дины. «Это не стыдно показать в Париже, это замечательно», — энергично прокомментировала парижанка. Мы (я пришел с красавицей Еленой, уже моей женой) понравились Дине и она дала нам свой адрес и телефон. Мы уже знали, что уедем, ждали только разрешения на выезд из ОВИРа, потому лихорадочно коллекционировали европейские адреса. Я очень рассчитывал на мою поэму, мне казалось, что мифологизированные образы Эдуарда и Елены и необыкновенная их судьба (они становятся супер-звездами, знакомятся с Сальвадором Дали и Папой Римским, вообще эта конфетно-приторно-чуингамовая история, я не видел этого текста лет тридцать) вызовет интерес издателей всего мира. Талантливый провидец (мы действительно познакомились вскоре с Сальвадором Дали, а Елена позднее отдельно побывала на аудиенции у Папы, я действительно стал в 1993 году кандидатом в депутаты Российского парламента, но не был избран, как это и предсказал в тексте), я оказался никаким практиком. Авангардистские тексты не становятся бестселлерами. Я, впрочем, вручил свой текст Дине.

Что она с ним сделала, я впоследствии не спросил. Она улетала в тот же вечер.

С Диной я встретился через шесть лет. Перебравшись в Париж из Нью-Йорка в 1980-м, я однажды отправился в ее галерею на Rue Jacobe, недалеко от аббатства Сен-Жермен-де-Пре и кафе «Флор». Из Москвы представлялось, что галерея должна быть как минимум размером с музей изобразительных искусств имени Пушкина. На деле это оказалось цокольное помещение скромных размеров. Его нельзя было назвать полуподвальным (sous-sol), но несколько невысоких ступеней вели вниз. Хозяйка сидела в глубине помещения на темном диване, затянутом в материю с огурцами либо баклажанами. Было лето, немного душно. Хозяйка беседовала с женщиной помоложе. От неузнания Дины и последующего конфуза (я ее не узнал), меня спасла лишь молоденькая служащая либо посетительница галереи, встретившаяся мне у двери:

— Могу я говорить с мадам Верни? — спросил я у служащей.

— Да, конечно, мадам на диване.

И только тогда в те недалекие десяток метров, что я шел к сидящей на диване, я уверил себя, что это она. Почему-то в шесть лет она преодолела барьер между категориями «зрелая женщина» и «старая женщина». На ней был балахон, их обыкновенно и напяливают старые женщины, когда приходит старость, бесформенный, не скрывающий фигуру, как им кажется, а напротив, безоговорочно на нее, тяжелую, указывающий.

— Здравствуйте, Дина, — сказал я по-русски. — Я — Эдуард Лимонов, мы с вами познакомились в Москве в 1974-м в мастерской Ильи Кабакова.

Она улыбнулась, встала и подала руку.

— Вы надолго в Париже? О вас пишут газеты. Это надо было слышать, это «пишут газеты»…

Старомодно, но с каким уважением, как респектабельно это прозвучало. Несомненно всю ее жизнь эта женщина из Одессы (вначале девочка из Одессы) делила людей на тех, о ком пишут газеты, и на тех, о ком газеты не пишут. И ей-богу, в этом разделении был огромный смысл.

Дело в том, что мою первую книгу, еще не вышедшую (появилась она в магазинах только в ноябре), тем летом стала печатать в своем приложении «Sandwich» популярная газета «Liberation». Главы из книги вызвали интерес и очень большой. О еще не вышедшей книге вовсю говорила пресса. То есть Париж меня принял и потому приняла Дина Верни.

Я сказал, что я в Париже до самого конца года. А далее, может быть, и останусь.

— Я же вам говорила, что у вас все будет в порядке в Париже. У вас мировоззрение западного человека. Это редкость среди русских… — Она вдруг вздохнула.

Я подумал, что недавний дебош Шемякина у нее в галерее и их разрыв, о котором мне рассказал сам Шемякин, — именно он вызвал вздох Дины и ее замечание о том, что мировоззрение западного человека встречается у русских крайне редко. По смущенным и хмурым комментариям самого Шемякина, дебош случился в результате совместного запоя с его другом Владимиром Высоцким. Оба запойных таланта, это уже свидетельства эмигрантов в тот год, допились в этот раз до того, что Шемякин влез на крышу движущегося такси и якобы размахивал на крыше саблей, требуя, чтобы его везли на Rue Jacob, в галерею Дины. Он, якобы, намеревался с ней расправиться. После того запоя, в июле, вернувшись в Москву, умер Высоцкий. А Шемякин навсегда поссорился с Диной, потому что (вероятнее всего без сабли и не на крыше такси) все же приехал тогда, пьяный, к ней объясняться и бегал за нею по галерее, крича «сука!» и «убью!» Меня там не было, сам Шемякин подробностей своей пьяной удали не рассказывал, однако всякие отношения, и деловые, и личные, между сторонами прекратились, и иначе как с ужасом Дина о нём не вспоминала. Между тем, это именно она сумела вывезти из России еще в 1971 году (по другим данным — в 1972-м) красивого петербуржского парня-художника вместе с семьей: женой Ривой и дочерью Доротеей. Как это Дине удалось, бог весть, но вся биография этой дерзкой одесской девочки, дочери меньшевика-музыканта, была серией блистательных авантюр. Закончим с Шемякиным, а затем вернемся к авантюрам. Вероятнее всего, он был ее любовником, вряд ли только из уважения к таланту можно было вступить в битву за выезд человека из брежневского СССР. Страсть должна была бешено ударять во влюбленное сердце влиятельной женщины, чтобы совершить такой подвиг, как вызволение из советского плена. Причиной же их разногласий, говорят, послужили их финансовые отношения. Шемякину нужно было много денег, он жил на широкую ногу. Шестикомнатная его квартира глядела окнами на Лувр, рядом находились церковь Святого Варфоломея, откуда католики ударами колоколов подали сигнал к началу резни в Варфоломеевскую ночь, а через улицу находился дворец главного гугенота, адмирала де Колиньи, где его убили. В квартире Шемякина даже у попугая была своя комната. После разрыва с Диной Шемякин стал готовиться к бегству в Соединенные Штаты, между тем перебиваясь пока у малоизвестных галерейщиков. Помню, что осенью 1980-го, когда вышла моя книга «Le Poete Russe Prefere les Grands Negres», Шемякин уже жил в Америке, хотя семья еще обитала у Лувра.

Теперь о блистательных авантюрах Дины Верни. Ей было пятнадцать лет, когда ее познакомили со скульптором Аристидом Майолем. Невысокого роста, крепенькая, с сильным торсом, сильными ногами и сильной шеей Дина не была красавицей. Она была здоровенькая, упрямая еврейская девочка. На некоторых фотографиях того времени (а это то ли 1932-й, то ли 1934 год), у нее на голове выложен сильный такой бублик косы. Майоль был рожден в 1861 году, то есть был на пятьдесят шесть лет старше одесской девочки! Много лет разницы, бормочу я себе под нос, — я, у которого подружка всего лишь на сорок семь лет моложе меня, она 1990 года рождения. Неудивительно, что Аристид Майоль (Maillol, чтобы быть точным) завещал своей натурщице всё своё состояние и все свои богатейшие коллекции. Когда Майоль погиб в автокатастрофе в 1944 году, двадцативосьмилетняя Дина стала очень и очень богатой.

Я не совсем понимал ее исторический масштаб в то далекое лето 1980 года, понял я ее масштаб только тогда, когда Дмитрий Савицкий, мой приятель тех лет, повел меня в сад Тюильри и показал выставленные там несколько скульптур Майоля — натурщицей послужила Дина. Своеобразная Марианна, мадемуазель Франция в мраморе, лежала и стояла в траве сада Тюильри.

По-русски она говорила хорошо, с простонародным акцентом одесской торговки с Привоза. Легко, конечно, отпускать неуважительно насмешливые реплики в адрес старых и умерших дам, но в строптивую крепенькую еврейку, когда ей было от пятнадцати до тридцати, я бы и сам почти наверняка влюбился. И думаю, подошел бы ей. Но время развело нас по разным поколениям в невыгодную для нее сторону.

Кажется, еще до того, как я увидел ее в Москве впервые, я уже слышал ее пластинку блатных песен. Ее исполнение произвело на меня впечатление и производит до сих пор. Дина тут лучше всех. Может быть, это лучшее, что она могла делать — вот так пронзительно, просто с трагичностью Медеи в голосе, петь. (Может быть, ее таланты в постели были еще выше, но этого мы никогда не узнаем. Наверное были высоки, раз зажгла национального скульптора!). Голос у нее как одна простая строчка на тюремном ватнике, как поморский бабий плач над потерянным ребенком, что говорить: сильна, сильна. Так никто не пел и не поет. И, видимо, не будет петь, как эта тетка.