Видиадхар Найпол - Территория тьмы

Сикхи удивляли меня и притягивали. Они относились к редкому в Индии типу цельных людей, и изо всех индийцев они казались мне наиболее похожими на тринидадских. Они обладали сходной энергичностью и неугомонностью, которая вызывала сходное негодование у чужаков. Они гордились своими способностями в области сельского хозяйства и механики, и часто азартно водили такси и грузовики. Их обвиняли в землячестве, да и их внутренняя политика была такой же вздорной. Но сикхи принадлежали Индии, а потому, если не считать перечисленных черт сходства, оставались для меня загадкой. Индивидуальность сикха казалась запрятанной под бородой и тюрбаном; глаза ничего не выражали. У него за плечами была военная традиция; всем известно, что из сикха получается свирепый солдат и полицейский. Столь же общеизвестна — несмотря на его безрассудную отвагу и очевидную успешливость — его простота. Глупый сикх — фигура легендарная. Виноват в этом тюрбан: под ним нестриженные волосы сикха нагреваются и размягчают его мозг. Так, во всяком случае, рассказывали; а сикхская политика — все эти храмовые заговоры, отшельники, чудесные посты, соперничества в духе Дикого Запада, заканчивающиеся перестрелкой на шоссе Дели-Чандигарх, — разумеется, выглядела комичной и жестокой одновременно. Да, энергии у сикхов было хоть отбавляй. Но, пожалуй, для Индии это оказалось чересчур: на общем индийском фоне, похоже, сикхи производили тревожное впечатление.

Неделей раньше наш поезд попал в аварию, и сейчас нас прицепили к замененному вагону-ресторану. Прохода туда через наш вагон не было. Мы подъехали к станции, и я вышел, чтобы по перрону перейти в вагон-ресторан. Я заметил, что сикх выходит следом за мной, а потом задерживается у газетного киоска. В вагоне-ресторане я уселся спиной к входу. Вокруг меня люди трещали на южно-индийских языках, изобилующих гласными звуками. Южные индийцы уже начали раскрепощаться: они со смаком поедали свою жидкую еду. Еда была удовольствием для их рук. Жуя, вздыхая от наслаждения, они с хлюпаньем хватали рис и йогурт пальцами. Они хлюпали и хлюпали; а потом — одним быстрым движением, словно торопясь застигнуть свою еду врасплох, — они скатывали порцию этой смеси в комок, подносили ладони, с которых капала жидкость, близко ко рту и — хлоп! — рис с йогуртом влетал внутрь; затем все повторялось заново — хлюпанье, трескотня и вздохи.

— Вы не против, если я сяду рядом?

Это был сикх. В руках у него был «Иллюстрейтед уикли оф Индиа». Тугой черный тюрбан, слегка съехавший набок, тесная рубашка и тесные брюки на ремне придавали ему сходство с пиратом из детских книжек. По-английски он говорил очень бегло: явно успел пожить за границей. Теперь его рот показался мне смешливым; губы искривились — как мне показалось, в добродушной усмешке, когда он, втиснувшись между столом и стулом, оглядел хлюпальщиков.

— Как вам эта еда? — Он издал какой-то низкий, грудной смешок. — Вы ведь из Лондона, верно?

— В некотором смысле.

— Я разбираюсь в акцентах. Я слышал, как вы разговаривали с проводником. Знаете Хэмпстед? Знаете Финчли-роуд? Знаете проспект Фитцджона?

— Знаю, но не очень хорошо.

— Знаете кофейню «Бамби»?

— Не уверен.

— Но раз вы знаете Финчли-роуд, вы должны знать «Бамби». Помните того коротышку с бородкой, в тесных штанах и водолазке? — Снова раздался смешок.

— Такого я не помню.

— Если вы помните «Бамби», то и его должны помнить. Маленький такой. Когда бы вы ни пришли в «Бамби» — когда бы вы ни пришли в любую кофейню на Финчли-роуд, — он всегда был там и повсюду скакал.

— Он стоял у кофеварки?

— Нет-нет. Ничего подобного. Не думаю, что он вообще что-нибудь делал. Он просто болтался там. Маленькая бородка. Забавный такой коротышка.

— Вы скучаете по Лондону?

Он снова оглядел хлюпальщиков.

— Ну, вы только посмотрите вокруг.

Женщина в сари и в синих тонированных очках, у которой на коленях сидел маленький ребенок, поедала самбар[76]. Она растопырила пальцы, положила ладонь плашмя на тарелку, сжала пальцы, подняла ладонь ко рту и тщательно её облизала.

Сикх снова разразился утробным тихим смехом.

— Наконец-то, — сказал он, когда поезд снова тронулся.

— Я не хотел, чтобы сюда вошли какие-нибудь другие сикхи. Покурим?

— Но сикхи же не курят.

— А вот этот сикх курит.

Женщина оторвала взгляд от самбара. Остальные хлюпальщики тоже замерли, поглядели на нас, а потом стали быстро отворачиваться, будто охваченные ужасом.

— Дряни, — проговорил сикх. Выражение его лица переменилось. — Видите, как эти мартышки уставились на вас?

— Он подался вперед. — Знаете, в чем моя беда?

— В чем?

— Я не люблю цветных.

— Но тогда вам повсюду должно быть неуютно.

— Знаю. Но ничего не поделаешь.

Я уже получил достаточно предупреждающих знаков, но меня вводило в заблуждение давнее тринидадское воспитание. «Не люблю цветных». Это резкое заявление можно было услышать и на Тринидаде, причем с особенной подковыркой: это было приглашение к полусерьезному подшучиванию. Я откликнулся, и он, похоже, уловил мой тон. Но я позабыл, что английский для него — только второй язык; что редкий индиец понимает иронию; и что, как бы он ни тосковал по Финчли-роуд и проспекту Фитцджона, он оставался индийцем, для которого все табу, связанные с кастами и сектами, незыблемы. Его курение было дерзким вызовом, но даже курил он осмотрительно — когда поблизости не было других сикхов. Он носил тюрбан, бороду и браслет, которые предписывала ему носить религия; не сомневаюсь, что носил он и нож, и нижние панталоны. Но момент, когда можно было открыть все карты — и, возможно, разойтись в разные стороны, — уже прошел.

Пока мы ждали еду («Риса не надо», — сказал он, как бы подчеркивая кастовое ограничение: рис служил основной пищей неарийского Юга), он листал свой «Иллюстрейтед уикли оф Индиа», слюня кончик пальца.

— Смотрите-ка, — сказал он, пододвигая ко мне газету. — Поглядите, как тут много этих южно-индийских мартышек.

Он показывал мне статью об индийской команде, участвовавшей в Азиатских играх в Джакарте. Почти все игроки были сикхами, неузнаваемыми без тюрбанов: длинные волосы были подобраны кверху и перевязаны лентами.

— Индийская команда! Хотел бы я знать, что будет делать без нас эта страна. Если мы будем сидеть сложа руки, то пакистанцы могут смело сюда входить — да-да. Дайте мне одну сикхскую дивизию, всего одну, и я пройду через всю эту чертову страну. Думаете, кто-нибудь из этих ничтожеств нас остановит?

Контакт уже произошел, и теперь путь к отступлению был отрезан. Впереди нас ожидали целые сутки пути. Мы выходили из вагона и вместе прогуливались по вокзальным перронам, с наслаждением окунаясь в страшную духоту после кондиционерной прохлады. Мы вместе ели. Когда мы курили, я глядел по сторонам, не видят ли нас другие сикхи. «Мне все равно, понимаете, — говорил сикх. — Но я не хочу оскорблять их чувств». Мы говорили о Лондоне, Тринидаде и кофейнях, об Индии и сикхах. Мы сошлись на том, что сикхи — прекраснейшие люди в Индии, но и среди них оказалось трудно найти таких, которыми бы он восхищался. Я начал рыться в памяти, силясь припомнить каких-нибудь знаменитостей-сикхов. Упомянул одного сикхского религиозного вождя. И услышал в ответ: «Да он — проклятый индус». Я упомянул другого. «А этот — чертов мусульманин». Я заговорил о политиках. Сикх стал рассказывать всякие истории об их мошенничествах. «Этот проиграл на выборах. И вдруг, нате, бегут его люди с избирательными урнами и кричат: „Постойте, постойте, мы забыли посчитать еще эти голоса“». Я заговорил об активности сикхов и о процветании Пенджаба. «Да, — ответил он, — класс уборщиков растет». Мы заговорили о сикхских писателях. Я упомянул Кхушванта Сингха, которого сам знал и любил; он много лет изучал сикхские писания и историю. «Кхушвант? Да он не знает про сикхов ничего». Единственным человеком, который хорошо писал о сикхах, был Каннингем; но он умер, как и все лучшие сикхи. «Сегодня мы совершенно безнадежная компания», — сказал сикх.

Многие истории, которые он рассказывал, были откровенно смешны, но часто — как, например, в его отзывах о сикхских религиозных вождях, — я находил юмор там, где его и в помине не было. Наше знакомство началось со взаимного недопонимания. В том же духе оно продолжало развиваться. По мере того, как длилось наше путешествие, сикх ожесточался все сильнее, но как раз это отвечало и моему настрою. Назойливые железнодорожные станции, бедные поля, разрушающиеся города, тощий скот, изнуренный люд: поскольку его реакция так походила на мою, мне даже не приходило в голову, что для индийца она нетипична. Как бы то ни было, свирепость сикха меня успокаивала: он как бы стал моим иррациональным «я». По мере того как земля делалась все беднее, он становился все яростнее и покровительственнее; он проявлял ко мне ту чуткость, какую обычно физически крепкие, рослые люди проявляют по отношению к маленьким.