Василий Аксенов - Редкие земли
К десерту, словно неожиданный прибой, возникло еще одно поветрие, которое мы можем грубо назвать «Ностальгическая слеза». Вольно или случайно каждый начинал вспоминать свою «малую родину», и даже командир пожарников, родом из департамента Юра, закручинившись, вспомнил все, что сгорело. Вполне естественно предположить, что и мисс Собчак, даже окруженная блистательными выпускниками «Школы Лярокка», могла поймать чью-то летучую слезинку: «Где ты родина моя, Горбушка, Рублевка, Куршевель?» Интересно отметить, что дети Стратовы при слове «родина» вспоминали не только безмятежное российское детство, но и годы конспирации: Никодимчик в Корнуэлле, где он воспитывался в семье сельских фармацевтов, таких внимательных и ласковых мистера и миссис Горизонт, а Пашенька в кантоне Гельвеция, где можно в добавление к русскому инглишу одновременно получить немецкое, французское, итальянское и ретороманское образование.
Теперь о десерте, он, право, заслужил хотя бы несколько строк восхищенного упоминания. Слегка чуть-чуть основательно задерганные официанты этого вечера умудрились все-таки утвердить в сердцевине «Ангара» огромный круглый торт «Стратосфер». Под сводами помещения появился медленно вращающийся многогранник с названиями всевозможных сластей, содержащихся в кондитерском шедевре. Гости при помощи специальных пультов дистанционного управления делали заказы, которые немедленно начинали пульсировать на многогранном мониторе. Когда все заказы были сделаны, прозвучала мощная музыкальная фраза и торт раскрылся, как цветок. Каждый сегмент с заказанной сластью осветился тонким лазерным лучом, посланным с монитора. Наступил апофеоз. Гости устремились к торту. Увы, мало кто из них был в достаточной степени сдержанным, и все как-то аляповато перемазались. Восторгу тем не менее не было конца.
Вслед за этим на всем пространстве возникло завершающее поветрие, которое можно было бы на классический манер назвать «атмосферой всеобщей влюбленности». Всеобщий свет был притушен, но повсюду засветились огоньки интимных бесед. Народ теперь ходил от огонька к огоньку и объяснялся в любви. Не обязательно мальчик девочке или наоборот; могли произойти и внутригендерные излияния. Старик Лярокк, например, признался своему корешу Баззу Окселотлу в том, что он его уважает, и тут же получил ответ взаимности.
Ашка и Ранис сидели вдвоем за маленьким столиком под самой крышей. Тут в присутствии короля королевствовал сумрак, позволяющий вообразить себя где-нибудь в американском клубе. Посвечивали белки глаз высокой персоны, посвечивала также с некоторой голубизной его фрачная рубашка, а темные зрачки персоны, лежащие на столике длинные пальцы, наклон плеч, ну и прочее говорили о его глубокой и нежной влюбленности. К этому времени он уже отослал весь свой секретариат в отель и теперь сидел перед дамой сердца в своем королевском одиночестве, если не считать рассредоточенной по разным уровням «Ангара» охраны. Что касается Ашки, то она то и дело бросала на его марксистское величество заинтересованные бойкие взгляды.
«Мадам Аш, — сказал он, — это ужасно, что мы встречаемся с вами так редко в масштабах жизни».
«Абсолютно согласна с вами, дружище Ранис», — кивнула она. При этом дружеском, без этикета, обращении король вздрогнул. Она продолжала:
«Знаете, я давно уже собиралась в Габон, чтобы поговорить с вами. О чем? Ну сначала о бизнесе. Вы, конечно, понимаете, как резко сейчас изменилась ситуация для нашей корпорации. Я сейчас постоянно думаю о возможности разместить некоторые наши проекты в Габоне. Речь идет в первую очередь о производстве каталитических фильтров на основе церия, а также о магнитах на самарии и неодиме, конденсаторов на лантане, оптического стекла на лантане и церии, высокотехнологичных абразивных материалов, рентгеновских пленок на гандолинии и дискрозии, пигментов на основе сульфидов и окиси серия. Что касается неразделенных элементов, я бы хотела наладить в дружественной стране производство катализаторов для нефтяной промышленности, а также перезаряжаемых аккумуляторов и стекла. Надеюсь, вы с пониманием отнесетесь к этим моим неуемным планам».
Белки его глаз и голубоватость рубашки еще более засветились, и он положил свою длинную ладонь на маленькую кисть Ашки, создав впечатление двух изысканных беби-игуан, готовых порскнуть.
«Моя милая Аш, мы без ума от вашей неуемности, и мы с пониманием относимся к вашим планам. Велкам всегда и размещайте, пожалуйста, на нашей территории производство ваших каталитических фильтров, магнитов, конденсаторов, оптического стекла, абразивных материалов, рентгеновских пленок, катализаторов, а также перезаряжаемых аккумуляторов. Со всем нашим уважением и восхищением к вашим редкоземельным элементам».
При этих словах Его комсомольского высочества Ашка радостно вскочила, поцеловала монарха в щеку и даже слегка вроде бы присела на его колено; впрочем, тотчас вспорхнула.
«Милая и несравненная Аш, вы, надеюсь, помните, как мы выглядели, когда вы вместе с Жи впервые появились у нас в Порт-Жантиле. Какой у нас был великолепный висящий живот и другие отложения жира, которые так нравились нашим комсомолкам из секретариата. Однако, познакомившись с вами и почувствовав непреодолимое к вам влечение, мы поняли, что должны для более гармонических отношений кардинально изменить свою внешность. На те деньги, которые вы тогда мне передали в обмен на вулкан, мы сделали себе кардинальную операцию удаления жира с полным усекновением висящего живота. Мы помолодели тогда на несколько десятков лет и начали заниматься атлетической подготовкой. Вы спрашиваете, к чему, наша ласка Аш? К встрече с вами, любезнейшая. И она состоялась ровно через семь лет на нашей, габонской земле, когда вы вальсировали с нами, отмечая чудесное выздоровление вашего благородного сына Димы…»
Ашка, давно уже сидя у короля на колене, безмерно хохотала от его излияний и иногда награждала его прикосновением своего языка к его уху.
«С тех пор прошло еще семь лет, — констатировал король. — Получив ваше приглашение и одобрение народа, мы немедленно прибыли на ваше торжество, и что же мы нашли? Вы стали еще краше и сразу напомнили мне о нашем габонском вальсе. Мы узнали, что вы освободили вашего мужа, достойного комсомольца Жи, из большевистского узилища, что вы полны неуемных планов развития вашей корпорации. Как постичь нам вашу тайну, родная Аш? Можем ли мы мечтать об интимном свидании в стороне от суетного мира? Прошу вас подумать и дать нам знать. Мы готовы ждать, ждать и ждать!»
«Не нужно ждать, — хохотнула она. — Пошли, Ранис! Полный вперед за мной!»
«А где Хозяйка-то?» — хмуровато спросил Ген у своей подруги Стомескиной. Та тряхнула сильно выгоревшей на кортах гривой.
«Не знаю».
«Не знаешь или не хочешь знать?»
«И то и другое».
Они сидели на самом краю повисшей над водой террасы. Океан колебался в задумчивости, как будто ждал, когда в нем созреет волна. Она созревала медлительно, вздымалась в темноте, проходила, создавая буруны по прибрежным скалам, и наконец выходила из темноты под свет прожекторов и фонарей, возникала во всей красе и, раскачавшись, мощно била в стены замка; вот, дескать, мой ответ на все ваши проблемы.
«Ты стал какой-то совсем не такой, как был».
«Что же в этом удивительного?»
«Ну как-то раньше ты, бывало, поддашь и очень мило начинаешь куролесить, несешь всякую околесицу, изображаешь всякие политические фигуры, болтаешь про Базза Окселотла с его вечным желанием сделать из людей прототипы, ну и вообще…» Она вдруг влепилась в Гена, покрыла все его лицо своей гривой, взялась целовать то в щеку, то в нос и наконец в губы, потом отлипла, так и не дождавшись ответного электричества.
«Ну что ты, мой милый? Злишься, что Ашка увела к себе этого дурацкого короля?»
Он погладил ее по голове, разобрал густые пряди, чмокнул в щеку.
«Да ну, что ты, Ленка, не надо преувеличивать. Просто, знаешь ли, я скучаю по тюрьме».
Она вздрогнула.
«Да ты что? Ты так себя накрутишь, товарищ олигарх, до полной патологии».
Он усмехнулся.
«Знаешь, там, в крытке, меня все время посещали картины прошлого. Хронологически шла полнейшая каша, однако картины эти всякий раз проявлялись с какой-то обалденной яркостью, с массой деталей, возрождались все ощущения прошлого, вплоть до ускользающих, тогда еще не понятых. Как будто я проживал свою жизнь заново, но с большей ценностью всех моментов. Знаешь, иногда говорят, что умирающий в последний миг проживает всю свою жизнь до мельчайших подробностей? Возникает возражение: это вздор, как можно всю жизнь увидеть за один миг? Я много думал об этом и пришел к мысли, что этот миг на самом деле приходит уже за пределами жизни, то есть там, где время уже вышло для умирающего, он видит, а вернее, понимает свою прошедшую жизнь за пределами счета минут, годов, тысячелетий. Какое-то приближение к этому мигу я, очевидно, испытывал там, в вонючей крытке, на гнусной шконке, во мраке. Здесь этого нет. Я просто проваливаюсь и просыпаюсь рядом с тобой или без тебя. Открою тебе секрет: без тебя я наслаждаюсь своей постелью, нежусь, как когда-то нежился маленький Никодимчик. Нежусь своим одиночеством и оттягиваю подъем, потому что знаю, что, несмотря на все упражнения и плаванье, меня вскоре обратает депрессуха. Она меня поджидает, эта сука, и тогда, когда я просыпаюсь рядом с тобой. Я смотрю на тебя, такую юную, — ты, между прочим, помнишь, что я старше тебя на двадцать два года? — на такую совершенную, и думаю, что ты не моя и я не твой. И все вокруг меня не мои, такие здоровые, цветущие, шумные, юморные. Там, в „Фортеции“, со мной в камере были трое, такие окселотловские типы, или прототипы; я к ним привык. Там я вставал не с депрессухой, а с отчаянием; это разные вещи. Я знал, что и мои друзья с тем же чувством встают, однако преодолевают его жаждой сопротивления. Эта жажда не потерять лицо, не превратиться в тварь дрожащую нас всех обуревала, но никто об этом не говорил. Сашка, Фил и Игорь все эротические истории рассказывали из собственной практики, а я молчал. Ты что молчишь, олигарх, посмеивались они, боишься затопить весь наш „Декамерон“ своими историями? О чем я мог им рассказать, о том, как меня моя жена всю жизнь мучила? Ты знаешь, Ленка, я теперь понимаю, почему при Сталине тюремные лагеря назывались „исправительными“. Они были направлены на „исправление“ гордыни, на растирание в прах человеческого индивидуализма. Там была забота обо всех, забота типа МИО, система „Мать-И-Отец“. Если бы не мучения, не голод, не вонь, не унижения со стороны охраны, можно было бы „исправиться“, притереться к этой отчизне…»
