Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Распутин Валентин Григорьевич
Второй жанр, который часто вспоминают, когда речь заходит о “Новых Робинзонах”, – это антиутопия. Но законы и этого жанра Петрушевская в рассказе систематически и последовательно нарушает. Если в антиутопиях (“Мы” Замятина, “О дивный новый мир” Хаксли, “1984” Оруэлла, “Обитаемый остров” Стругацких и других) социальное и технологическое устройство тоталитарного общества описывается детально, на многих страницах, Петрушевская намеренно ограничивается смутными полунамёками.
Читатель так и не узнаёт, какая именно катастрофа и почему произошла во внешнем мире. В первом предложении рассказа говорится: “в начале всех дел” – каких дел? Затем сообщается, что “всё становится сложным, когда речь идёт о выживании в такие времена, каковыми были наши”, – а какими были “наши времена” и почему они такими были? Затем героиня рассказывает о путешествии с матерью за козочкой в деревню, расположенную за десять километров от места проживания семьи: “мы шли как бы туристы, как бы гуляя, как будто времена остались прежними”, – а почему времена не остались прежними? Затем следует зловещий фрагмент: “оказалось также, что никакой труд и никакая предусмотрительность не спасут от общей для всех судьбы, спасти не может ничто, кроме удачи”, – а какова была эта общая судьба, и от чего труд не мог спасти? Потом рассказывается, что по радио, которое изредка слушал отец, “передавалось всё очень лживое и невыносимое”. Затем следует самое конкретное в рассказе, но всё равно очень размытое описание последствий свершившейся катастрофы: “Оказалось, что наш дом занят какой-то хозкомандой, у огорода стоит часовой, у Анисьи свели козу в тот же наш бывший дом”[64]. А в финале связь семьи с внешним миром обрывается:
Отец однажды включил приёмник и долго шарил в эфире. Эфир молчал. То ли сели батареи, то ли мы действительно остались одни на свете. У отца блестели глаза: ему опять удалось бежать!
Наконец, третья жанровая модель, которая пробуется на прочность и деформируется в “Новых Робинзонах”, – это повествование о навсегда отходящей в прошлое размеренной крестьянской жизни, олицетворённой в образе деревенской старухи или старика. Детально разработана эта модель была прозаиками-деревенщиками (в первую очередь, Валентином Распутиным и Василием Беловым), которые любили противопоставлять славное патриархальное прошлое России современной и агрессивной советской действительности.
Три старухи (Анисья, Марфутка и Таня), появляющиеся в зачине рассказа Петрушевской, почти с неизбежностью напоминают читателю о трёх старухах (Дарье, Настасье и Симе) из второй главки знаменитой повести Распутина “Прощание с Матёрой” (первая публикация в 1976 году). А предметный мир, которым окружила себя одна из старух Петрушевской – Анисья, и целый ряд обстоятельств её биографии, легко спроецировать на вещный мир и события из жизни старухи Матрёны – героини программного рассказа Александра Солженицына “Матрёнин двор” (1959). Обе испытывают затруднения с получением пенсии, обе держат кошку и козу, и, соответственно, обе запасают для козы траву. Отметим, что и в “Матрёнином дворе”, и в “Новых Робинзонах” возникает мотив добывания торфа (у Солженицына этот мотив один из сквозных; у Петрушевской – “отец сходил и нарубил в лесу торфа”).
Очевидно, тем не менее, что ни одна из трёх старух, изображённых в “Новом Робинзоне”, не может претендовать на воплощение образа прекрасной России прошлого, хотя бы потому, что Петрушевская совершенно не склонна к их идеализации, и о каждой сообщает что-нибудь неприятное или даже страшное. Пусть об одной из старух, Анисье, и говорится в финале рассказа: “у нас была бабушка, кладезь народной мудрости и знаний”, однако ни “народная мудрость” Анисьи, ни её “знания” ни в коей мере не свидетельствуют о её особом, характерном лишь для деревенских жителей нравственном кодексе (курсивом выделена ключевая для писателей-деревенщиков категория). Петрушевская совершенно неслучайно вводит в рассказ эпизод, ярко обрисовывающий самую суть личности Анисьи и совершенно непредставимый в изображавшей русских старух-праведниц прозе деревенщиков:
Анисья, видимо, злилась на то, что мы тратим картофель на Марфутку, а не на покупку молока, она не знала, сколько мы извели картофеля на Марфуткин огород в голодное весеннее время (месяц май – месяц ай), и воображение у неё работало, как мотор. Видимо, она прорабатывала варианты Марфуткиного скорого конца и рассчитывала снять урожай за неё и заранее сердилась на нас, владельцев посаженного картофеля.
Но если главные герои рассказа Петрушевской не собираются возвращаться в цивилизованный мир (как в робинзонадах), не пытаются бороться с тоталитарным государством (как в антиутопиях) и не мечтают о слиянии с патриархальным крестьянским миром (как в деревенской прозе), то какова их цель? Зачем они покинули город с “генеральскими потолками” квартиры родителей отца рассказчицы, а потом и деревню и сознательно отделили себя ото всего остального человечества?
На первый взгляд, ответ на этот вопрос очень простой: “Чтобы выжить после глобальной катастрофы”. Однако этот ответ явно недостаточен. Во-первых, как мы помним, отец “давно”, то есть ещё до всякой катастрофы “жил жаждой уйти” от людей. А во-вторых, желание выжить совершенно не объясняет, зачем мать впускает в “свой круг” (название ещё одного рассказа Петрушевской), то есть в круг семьи, двух найдёнышей – сначала девочку, а потом мальчика. Когда мать берёт девочку, рассказчица комментирует это так: “Маме всегда было больше всех надо, отец злился”, – но и отец со временем принял девочку, а потом (и тоже не без сопротивления)[65] – мальчика. Именно ответ на вопрос: “Что «было надо» матери семейства?” – как представляется, помогает понять, какова была главная цель “новых Робинзонов”, не сразу прояснившаяся даже для отца.
Прямой ответ на этот вопрос как бы между делом (самое важное у многих писателей очень часто говорится как бы между делом и теряется в подробностях) даётся в финале рассказа Петрушевской. Процитируем ключевой, на наш взгляд, фрагмент “Новых Робинзонов”:
Зима замела снегом все пути к нам, у нас были грибы, ягоды сушёные и варёные, картофель с отцовского огорода, полный чердак сена, мочёные яблоки с заброшенных в лесу усадеб, даже бочонок солёных огурцов и помидоров. На делянке, под снегом укрытый, рос озимый хлеб. Были козы. Были мальчик и девочка для продолжения человеческого рода, кошка, носившая нам шалых лесных мышей, была собака Красивая, которая не желала этих мышей жрать, но с которой отец надеялся вскоре охотиться на зайцев.
Таким образом, заветная цель сначала матери, а потом и всей семьи состоит ни больше ни меньше как в создании годных условий “для продолжения человеческого рода” или его возрождения, в том случае, если остальное человечество уже самоуничтожилось, и члены семьи рассказчицы “действительно остались одни на свете”.
Теперь становится понятно, почему Петрушевская, опять же, как бы мимоходом, сообщает, что отец рассказчицы когда-то повредил “ногу в бедре” и навсегда остался хромым. Ведь ногу в бедре во время борьбы с Богом когда-то повредил библейский Иаков, который, как и отец рассказчицы, большу́ю часть жизни провёл в бегах и от которого в итоге произошло двенадцать колен еврейского народа. То есть текст, маскирующийся под робинзонаду, антиутопию и образчик деревенской прозы, в итоге предстаёт аналогом мифологической библейской истории.
Тексты рассказов печатаются по изданиям:
Юрий Казаков Во сне ты горько плакал // Казаков Ю. Во сне ты горько плакал: избранные рассказы. М.: Современник, 1977. С. 351–367.
Людмила Улицкая Перловый суп // Столица. 1991. № 46–47. С. 120–121.
Юрий Коваль Выстрел // Коваль Ю. Чистый Дор. М.: Детская литература, 1991. С. 39–44.
