Белград - Алексеева Надежда Багирра
– Собаку выводила.
– Собаку не припомню… – Мара смотрела на нее пристально. – Как ее зовут? Пенза?
– Ялта… – прошептала Аня пересохшим ртом.
Сейчас Мара спросит про деньги.
Но третий звонок пресек болтовню – и снова вместо звука разорвавшейся струны завыла собака. Одиноко. Метельно. Так Ялта скулила, когда Аня задерживалась у Сурова. Войдя в подъезд, Аня уже слышала этот вой; ей становилось стыдно, она обещала Ялте приходить пораньше или найти Сурову таблетки от аллергии и брать собаку с собой… Всё как-то устроить.
– Недотепа, – донеслось со сцены.
Аня вдруг осознала, что это и есть последнее писательское слово, сказанное Чеховым миру. Точнее: «Эх ты, недотепа» – из уст старого, замерзающего в пустом доме Фирса. И тут собачий вой перешел в игру на скрипке, оборвался дзынем, дрожащей пустотой. Вместо удара топором затикал, застучал по-военному метроном. Стефан перекрестился и всхлипнул; жена пихнула его в бок, поддернула рукавчик, посмотрела на часы, склонившись к циферблату боком, по-птичьи.
Руслан с Марой встали, вместе со всеми, зааплодировали. На поклон вместо того, отыгравшего спектакль Чехова, вышел другой актер.
– Руслан, это же не он играл Лопахина, – сказала Аня.
– Да как не он? Костюм белый, трость… Из образа вышел, – сумничал Руслан. – Хотя… Свет бы включили; и правда, не поймешь.
Актеры трижды выходили кланяться. Ане хотелось выкрикнуть: «Автора!» – но побоялась, что Руслан всю обратную дорогу будет читать ей нотации; да и не привыкла она горланить в театре.
Публика, потолкавшись, высыпала на крыльцо – и увидела преобразившийся Белград. Выпал снег. Желтый от фонарей, он лежал на ступенях, на траве и светлым контуром – на ветках. Крыши машин, сигналящих в пробке на площади, тоже были припорошены. Сырой, скудный – и все-таки это был снег. Хотелось им умыться.
Мару забрал кто-то на черном «Инфинити», и вся команда смотрела вслед отъезжающим: не то Маре, не то машине.
– Что ты делала в Земуне? – спросил Руслан, когда они, наконец, дождались такси.
– Гуляла.
– Слушай, ну не надо таким тоном, я понимаю, что мало времени тебе уделяю, но как разгребусь…
Аня поспешно закивала.
Выйдя из машины у суда, побежала прямо в туфлях по наметенному снегу, встала у тощего длинного деревца, что скребло веткой в окно. Цветы посбивало метелью. Вишня была голая и жалкая, такая же, как в декабре.
Вихрь из песка, серых подсохших листьев и фольги, какая идет на обертки жвачек, кружит за окном. Весенний шквал.
Внутри, в гостиной, в наполированном паркете отражаются двери с матовыми стеклами, двойные. Можно внести сюда стол из кухни. На кухне за ним разместились бы трое, а здесь, если его разложить, достав из-под столешницы доску, усядется человек восемь, прикинула Аня. С одной стороны – на диване, низко, не положишь локти, с другой – на стульях. Вставная доска из белого ДСП, хотя стол черный. На белом – две царапины, следы пальцев.
Аня пишет Сурову: «Что делаешь?». Теперь она ненавидит выходные, которые нужно проводить в этой квартире. Разве что Ялта… Аня, возвращаясь сюда по вечерам, всегда садится перед ней на корточки, потом и на колени, обнимает, поглаживая. Ялта прощает.
Под столом вздрогнул сор: белая собачья шерсть, в которой запутались крошки, вишневая косточка (видимо, еще прошлогодняя), длинные темные волосы. Щетка заметает всё на совок, катится на пластик желтый шарик с бурой запекшейся ягодной мякотью, шерсть и волосы впиваются в щетку. Аня снимает их двумя пальцами (ногти обгрызены, кисть тонкая, покрасневшая), бросает в мусор, сверху летит пачка из-под муки. Бумажная, разодранная. Пока приминает пачку, дохнувшую облачком, пока прессует мусор, – на дне ведра что-то щелкает.
Цоканье когтей по паркету – Ялта пришла и крутится у плиты. Белая, черноглазая, тощая, мелкая. Когда подбирала – думала, она еще щенок; но, видимо, нет, уже не вырастет. Ялта открывает пасть и тяжело дышит, вывалив язык. Аня треплет ее по макушке, собака поскуливает.
В пузатой кастрюле, двумя вилками, зажатыми в кулак, наподобие венчика, Аня взбивает яйца, подливает молока, добавляет мед, который сразу прилипает ко дну, не смешивается, не растворяется. Звяканье по металлу частит, словно сигнал тревоги. Собака удирает из кухни. В кастрюлю плюхается мука. Плюхается, а не сыпется снегопадом. Яичные брызги летят на футболку с надписью «Dunav».
– Черт… – Аня не восклицает, говорит устало.
Смотрит время на экране телефона. Льется в кастрюлю масло. Блюмкает бутылка. Снова две вилки, снова металлом о металл. Постукивает, тикает рядом черная с красным конфорка. Раскалилась. На конфорку ставится сковорода. Собака, хвост колечком, опять трусит на кухню, смотрит на Аню.
– Пшла отсюда.
Собака уходит. Кончик хвоста тащится за ней по паркету, цепляется за щербинку, там застревает белая шерсть. Волоски чуть вздрагивают от сквозняка. Будто хотят жить.
Аня, прижимая кастрюлю к животу, отворачивается к плите. Тесто из черпака льется, образует поры, твердеет. Лопатка, деревянная, с черным горелым краем, поддевает тесто сбоку, переворачивает. На сковороде блин. Толстый, ровный, цвета песка. Речного песка.
Первым пришел Андрей Иваныч. Руслан застрял в «Макси» – видимо, ему нарезают колбасу. Когда, отряхнув руки, Аня принимала пиджак Андрей Иваныча, надевала его на плечики, – он показался ей знакомым. Теперь будет мучиться весь вечер, вспоминать.
– Оу, вот он, ваш песель.
– Это Ялта.
– А чего не Белград? – Андрей Иваныч уже был навеселе.
– В следующий раз тебя спрошу, как назвать.
Вытаращил на нее глаза. Аня поняла, что впервые огрызнулась на советчика. Причем из коллег Руслана.
– Блины, что ли, горят? – Андрей Иваныч заглянул на кухню.
Оттеснив его, Аня пробежала к плите. Блин уже съежился, почернел снизу, распускал голубоватый горький дым. Найдя хоть какую-то причину Аниного недовольства, Андрей Иваныч снова повеселел:
– Блины тут называют пала́чинки. Знала?
Аня соскребала пригоревшее в мусор, размахивала полотенцем.
В дверь позвонили, Андрей Иваныч побежал открывать. Прихожую наполнили гомон, шуршание пакетов, стук каблуков. Руслан, Мара, тот щуплый несговорчивый финансист, какие-то парни, незнакомые девушки.
Наконец-то Аня сможет побыть у плиты, не отвлекаясь на разговоры. Захотелось, чтобы кухня, как у Чехова в Ялте, была во флигеле: закрыться, отсидеться, хотя бы пока блины не испекутся.
Она проверила телефон, испачкав экран мукой. «Скучаю по тебе», – писал Суров. Дальше было про ее красное платье. Улыбнулась.
Мимо нее кто-то проскочил курить на балкон. Потом Андрей Иваныч с парнями перенесли в гостиную стол. Руслан подошел к Ане, надзирающей за двумя сковородами сразу, обнял сзади. Дернула плечами:
– Опять сгорит.
– Да и хрен с ним.
– Всё утро тесто взбивала на эти палачинки, – высвободилась. – Собака где?
– Под диваном. Мара ее выманивает пршутом. Но никак.
Ане хотелось пойти, забрать Ялту, уехать к Сурову. Пусть сами веселятся в это Прощеное воскресенье.
Из гостиной – галдеж вперемежку с музыкой. Женский голос: «Ты представляешь, три кружки в раковине стояли, три всего, я говорю, вы же генеральная уборка, вымойте. А они мне – нет, это не входит, еще семьсот динар! Да у нас, в Питере…» Дальше Аня не слышала: чья-то жена, выгружая банки с айваром и сыр к столу, трещала над ухом, как с мужем ходила на «Сплин»:
– Играли лучше, чем в России!
– Слушьте-слушьте! – воззвал из гостиной Андрей Иваныч. – Женщина подавилась блином и задохнулась в одном из санаториев Омской области… Ага, вот: это был конкурс на скорость поедания, где тридцатилетней женщине блин попал не в то горло! – в двери показалась его краснощекая физиономия. – Анют, завязывай!
Взрыв хохота.
– Все трезвые были на сцене, не то что… Вот это помнишь? «И лампа не горит, и врут календари», – довольно умело запела эта чья-то жена. – Знаешь, я так рада, что тебя встретила… Я в Белграде неделю – и совсем растерялась.
