Лахезис - Дубов Юлий Анатольевич
На кой черт Фролыч сохранил это жуткое уродство и память о моем тогдашнем позоре!
Если бы не настойчивость, с которой Эдуард Эдуардович напоминал мне про синюю папку, я бы положил всю эту макулатуру обратно, завязал тесемки и пошел спать.
Я долго сидел, размышляя, стоит ли приступать к письмам — они были без конвертов, и я узнал Людкин почерк. Потом все же решился. В пачке было одиннадцать писем, и все они были написаны в течение одного месяца, несколько лет назад, когда Фролыч повез Людку после операции на поправку в Крым. Они приехали туда в первых числах октября, но через несколько дней, как выясняется теперь, Фролыч оставил Людку восстанавливаться в одиночестве, а сам рванул в Москву, сославшись на неотложные дела. Я, кажется, даже припоминаю этот период — Фролыч появился в райкоме совершенно неожиданно, просидел в кабинете полдня и тут же исчез.
В это время, судя по письмам, Людка уже никаких иллюзий относительно Фролыча не имела, понимала, что все кончено, но по инерции, что ли, все еще воевала за свое женское достоинство, пытаясь — не вернуть Фролыча, нет, это было совершенно бессмысленно, — а отстоять свою правоту в этой войне и доказать (кому? Фролычу?), что он самый распоследний негодяй, скот и предатель. Мне одна фраза из ее письма запомнилась: «…ты оскорбишь, наврешь с три короба, уйдешь, хлопнув дверью, пропадешь на неделю, потом вернешься, как ни в чем не бывало, с цветами и тортом, и уже все до самого конца растопчешь…» И еще много всякого такого было, очень горького, отчаянного и безысходного.
Бедная Людка… бедная.
В одном из писем было про меня. Я так понимаю, что Фролычу в какой-то момент надоело, и он решил контратаковать, напомнил, как она ко мне приезжала ночью, типа «у самой рыльце в пушку, и нечего из меня козла отпущения делать». В ответ Людка сочинила целую отповедь. «Ты не смеешь этого говорить, — писала она бисерным почерком отличницы, — ты не смеешь так обращаться с теми немногими, кто тебя любит. Кто дал тебе право даже думать так о своем единственном друге, который за тебя жизнь готов отдать? Это ведь не только у него никого, кроме тебя, на свете нет, но и у тебя. И если ты с таким презрением и такой гадливостью о нем отзываешься, то что же ты за человек после этого? Костик в миллион раз порядочнее, честнее и чище тебя, и он любит тебя, и, если бы он узнал, что ты о нем говоришь за глаза, он бы этого просто не пережил, а ты…»
Ну, если Эдуард Эдуардович решил, что именно это мне и надо обязательно прочесть, то он очень ошибся. Все эти домашние неурядицы — они ведь не только Людку в истеричку превратили, но и Фролычу, я уверен в этом, обошлись очень недешево. В такой ситуации человек собой не особо владеет и ляпнуть может все, что угодно. И сделать может все, что угодно. Вот, например, когда он меня ударил, пощечину мне влепил — а вы представьте себе картину: ваш отец, вас вырастивший, воспитавший, с которым вы еще утром только разговаривали, он лежит мертвый, весь в гнилых капустных листьях, а рядом стоит ответственный за это непростительное поношение человек, — вы в этот момент о чем думать будете? О том, кем вам этот человек приходится? Да никогда в жизни, развернетесь — ив морду.
Так и здесь. Война у него с Людкой непрекращающая-ся, только затихающая иногда, и пока этот узелок не развяжется каким-нибудь образом, война эта будет продолжаться. А на войне хороши все средства, и если ему в какой-то момент показалось, что ее можно сильнее уязвить, сказав про меня всякие слова, то он и сказал.
И что? Винить его за это? Он же не мне их сказал, а ей; в запале, сам себя не помня от ярости, он вообще бешеный бывает, если не по его складывается, а уж как Людка может достать до самых печенок, это ни в сказке сказать, ни пером описать.
Я понимаю, конечно, что часто раздражаю его, звоню не вовремя, говорю невпопад, если он меня приглашает на посиделки с начальством, то сижу сиднем и не в состоянии поддержать беседу про баб или предполагаемые перестановки по службе. Но это же так естественно! Мы — друзья, мы всю жизнь прошли рука об руку, от рождения до сегодняшнего дня, но, хоть и рука об руку, а дороги у нас были разные. Я вот только сейчас понял — у нас с ним воспоминания одни и те же были, а жизненный опыт разный, разные уроки мы из этих воспоминаний извлекали. Тоже естественно: даже самые близкие люди все же друг другу не тождественны.
Так что он вполне какую-нибудь резкость в мой адрес мог ляпнуть, особо при обострении обстановки, только Людка теперь его в этих письмах попрекает этим, как будто он и взаправду так думает, а на самом деле все совсем не так. Я уверен даже, что и Людка понимает прекрасно, как оно есть на самом деле, а слова эти написала именно для того, чтобы ответить Фролычу пообиднее.
Так что если Эдуард Эдуардович решил, что это письмо на меня хоть какое-то впечатление произведет, то он неправ.
С легкой душой я засунул все обратно в папку, завязал тесемки, отнес папку в прихожую, чтобы утром не забыть, и решил выпить на сон грядущий еще стаканчик, выкурить сигаретку и сразу же укладываться. Но не тут-то было.
Стоило мне сделать два шага по направлению к гостиной, как меня начало скручивать. Музыкальная фраза, белый свет, только не одиночная вспышка, а целая серия, да еще со все ускоряющимся темпом, эдакий набирающий силу стробоскопический эффект. С такой силой — никогда раньше. Я остановился и ухватился за стену, чтобы не упасть.
Вспышки перестали ускоряться.
Сделал осторожно шаг вперед — ускорились мгновенно.
Провел эксперимент: повернулся и сделал шаг обратно в прихожую — вспышки замедлились. Подошел вплотную к папке — прекратились вовсе, только странные зеленые круги перед глазами плавают.
Взял папку в руки — исчезли и круги.
И тут до меня дошло. Мною элементарно манипулируют. Я — несчастная жертва какого-то неизвестного медицинского эксперимента, группа врачей-сволочей еще в роддоме вживила мне, а может, еще и Фролычу, в мозг электроды и с помощью специального оборудования влияет на мои мысли и действия. А сегодняшний Эдуард Эдуардович — он вовсе не тот Эдуард Эдуардович, который тогда встретился мне у подъезда на Нагорной, а его сын, просто очень похожий на своего отца, да и по возрасту вполне получается, что именно сын, так что у этих врачей-сволочей развита семейственность.
Мне сразу легче стало, как только я это понял, потому что нету хуже, чем верить во всякую мистику, а когда обнаруживается вполне материалистическое, хоть и запредельно фантастическое объяснение, то все встает на свои места.
Эти манипуляторы почему-то недовольны тем, как я обошелся с папкой. Хотят, чтобы я ее еще раз просмотрел, и не отвяжутся, пока я этого не сделаю. Ну а что, собственно? Ничего от этого страшного не случится. Что-то я там пропустил для них очень важное. Вернее, как говорил Эдуард Эдуардович, важное для меня, но и для них тоже, иначе бы так не приставали.
Я снова вывалил содержимое папки на стол. Фотографии — пересмотрел все по второму разу. Письма — на всякий случай то, где про меня было, перечитал. Мироновские списки — от первой страницы до последней по второму разу, имен знакомых много. Перелистал старые сберкнижки — начислено-списано, начислено-списано. Ну и что? Конверт с протоколами — да, вот это я не смотрел, может, поэтому манипуляторы так взбесились. А что здесь может быть? Мероприятие. Присутствуют-отсутствуют. Кворум есть. Председатель, секретарь — меня нет нигде, только Фролыч, либо председателем, либо иногда секретарём. Почетный президиум. Повестка дня. Слушали-постановили.
Досмотрел последний протокол, поднял лицо к потолку и сказал громко:
— Отвяжитесь, гады.
Никто не ответил. Ни музыки в ушах, ни зарниц перед глазами.
Папку на всякий случай оставил на столе, стаканчик налил, выпил, сигаретку выкурил — а то вдруг опять привяжутся. Взял папку, отнес в коридор, постоял около нее, собираясь с духом, и сделал первый нерешительный шаг в сторону гостиной.
