Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света) - Андоновский Венко
Отец Иаков встал. Перекрестился, что вызвало приглушённый смех части зала. Он не ходил как прокурор, говорил со своего места, спокойно, хотя тоже был знаком с драматическими акцентами и паузами, которые я раньше знал только по театру, и которые теперь стали реальностью зала суда.
— Уважаемые господа судьи, уважаемые присяжные заседатели. Я пришёл сюда защищать своего клиента, а не защищать зло. Я не отрицаю, что 17 июля случилось зло. Моя дилемма, которой я хочу поделиться с судом и присяжными, заключается в следующем: может ли хороший человек из лучших побуждений творить зло? Я хочу сказать: это один из тех случаев, которые показывают, что то, что хорошо для общества, часто нехорошо для отдельного человека. Если бы мой клиент опустил шлагбаум, он был бы добросовестным, сознательным гражданином общества. Но как ему жить как личности с чувством, что он принёс в жертву ребёнка? Значит ли это, что быть сознательным гражданином значит не быть личностью, то есть человеком?
В зале суда воцарилась тишина. Прокурор был похож на дрессированного питбуля, готового перегрызть горло любому здравомыслящему оратору, вступившему на его территорию: звери и агрессивные люди, в том числе адвокаты и прокуроры, рьяно охраняют свои владения. Он не выдержал, встал и закричал:
— Замечание! Мы не на лекции по философии, господин судья!
Судья удивил меня; он сказал: «Отклонено. Продолжайте, господин адвокат», и единственным объяснением этой его реакции, заставившей прокурора замолчать, могло быть то, что судья испугался слова «философия», а это означало, что он в этой области ни бе, ни ме. Отец Иаков продолжил:
— Моему клиенту пришлось выбирать: либо он опустит шлагбаум, либо погубит ребёнка. Я спрашиваю вас, господа присяжные: судим ли мы его за выбор, который он сделал, или за предоставленную ему свободу выбора? Если мы судим его за его выбор, юридические и рациональные аргументы диктуют: у человека больше шансов выжить при столкновении с локомотивом, находясь в автобусе с металлическим корпусом, чем у ребёнка, у которого в качестве защиты была только голая кожа! Если мы судим его за предоставленную ему свободу выбора, мы затыкаем себе рот, потому что никакой суд не может осудить свободу. У меня вопрос ко всем присутствующим: если бы он выбрал обратное, если бы опустил шлагбаум, осудили бы мы его за то, что он не спас мальчика? Будьте честны с собой, господа; тогда мы, вероятно, отнеслись к нему с ещё большей жестокостью: мы бы обвиняли его, проливая крокодиловы слёзы, в том, что он не спас ангельскую душу. И приговорили бы его к пожизненному заключению с тем же чувством удовлетворения от свершившегося правосудия, как и сейчас, когда его судят за жертвы в автобусе.
В зале суда поднялся шум, особенно среди присяжных. Одни присяжные одобрили сказанное, другие нет; двое самых громких присяжных даже затеяли довольно острый спор, слышный в зале. Мой взгляд упал на местного олигарха, который, вылупив глаза, смотрел на судью, и судья уловил взгляд, означавший: «Процесс выходит из-под контроля!» У судьи не было другого выбора, кроме как схватиться за молоток и начать довольно нервно им отстукивать, требуя от публики успокоиться и замолчать… Гул стих, и он принуждён был сказать: «Продолжайте, защитник».
Отец Иаков говорил спокойным тоном, как будто проповедовал на воскресной литургии в монастыре Драча.
— Мы свободны в выборе, и именно поэтому мы не только добрые или только злые. Есть ли среди нас, господа, кто-нибудь, кто может сказать, что он всегда делал только добро или только зло? Квислинг участвовал в спасении от голодной смерти нескольких тысяч украинских евреев, а позже стал соучастником депортации норвежских евреев.
И снова в зале суда наступила такая тишина, что казалось, что теперь может последовать только сверхвзрыв. Прокурор это почувствовал и поэтому встал и начал цинично аплодировать; сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее.
— Браво! — сказал он голосом, полным жёлчи. — Вы убедили нас, что суд — это и добро, и зло одновременно. Только вот чтобы защитить своего клиента, вы сравнили его с Квислингом! Это не защита, господин адвокат.
На это Иаков спокойно возразил:
— Вы не поняли. Я не защищаю своего клиента, когда говорю, что никто не может быть абсолютно хорошим или абсолютно плохим.
— А кого вы защищаете? — спросил прокурор, и судья не прерывал эту пикировку, хотя прокурору слова не давали.
— Ваших иностранцев, — спокойно ответил Иаков, вызвав немалое удивление в зале суда, в котором снова стало шумно. — Они нуждаются в защите больше, чем мой клиент, — добавил он. После этих слов отец Иаков повернулся к судье и сказал: — Вызовите, пожалуйста, моего свидетеля.
В зале суда снова воцарилась тишина. Олигарх заметно нервничал. Прокурор наклонился к нему и зашептал, но, поскольку я сидел недалеко и к тому же я отлично научился читать по губам ещё в театральном институте, я примерно понял, что он ему сказал: «Господин Палмотич, не волнуйтесь. Он потребовал вызвать датчанина в качестве свидетеля, что противоречит всей адвокатской логике, потому что какой нормальный адвокат затребует свидетеля противной стороны? Но он имеет на это полное право. Не волнуйтесь, датчанина мы подготовили, он знает, что ему говорить».
В этот момент охрана привела датчанина с переводчицей, и он встал у скамьи свидетелей. Он был в очках. У него была повязка на руке и несколько пластырей на голове; судя по всему, он был из легкораненых. Иаков подошёл к нему, впервые отойдя от нашей скамейки. Остановился перед ним и спросил:
— Вы всегда носите корректирующие очки? — Да, — ответил датчанин. — Я близорук.
— Тогда почему мой клиент не повредил вас сильнее той ночью, когда нанёс вам удар прямо в нос? Очки бы разбились и осколки стекла вызвали бы порезы в районе носа. А у вас таких порезов нет.
Датчанин занервничал.
— Той ночью я потерял очки до того, как он ударил меня. Это запасные.
— Где вы их потеряли? В парке?
Датчанин заметно заволновался.
— Нет, точно не в парке.
— Вы левша? — спросил Иаков, и его вопросы уже действовали на зрителей и присяжных как непростая загадка, которую предстояло в конце концов эффектно разгадать.
— Да, — сказал датчанин.
В этот момент Иаков достал из кармана очки «а-ля Джон Леннон» и показал их ему:
— Это те очки, которые вы потеряли той ночью?
Он посмотрел на них и сделал вид, что удивлён, как будто ему хотят что-то подбросить.
— Нет, — сказал он ровно.
— Посмотрите ещё раз, пожалуйста. Их правая дужка ниже левой. Специалистам известно, что левши снимают очки правой рукой, поэтому правая дужка у левшей деформируется и расшатывается сильнее левой. Посмотрите внимательно: это ваши очки? Я также могу попросить провести экспертизу отпечатков, если вы продолжите утверждать, что они не ваши.
Датчанин молчал. Иаков перешёл в нападение:
— А какой рукой вы обычно расстёгиваете ширинку? И пытались ли вы расстегнуть её той ночью?
Красное алкоголическое лицо датчанина заметно побледнело при этом вопросе. Олигарх с широко раскрытыми глазами подавал сигнал судье остановить процесс. Судья, сам удивлённый вопросами Иакова, взял себя в руки и резко сказал:
— Господин защитник! Перестаньте говорить не по теме и задавать странные вопросы. Объявляю перерыв на 15 минут. Вы и господин прокурор, пройдите в мой кабинет!
Я вопросительно посмотрел на отца Иакова, а он подмигнул мне, совсем не как монах, придерживающийся монашеского устава, а, скорее, как искусный юрист, и вышел. Публика зашумела, люди были в смятении, всех удивило решение судьи приостановить процесс на самом загадочном месте защиты отца Иакова, когда казалось, что он, как библейский пророк, откроет тайну тайн. Его откровение осталось незавершённым, прерванным грубыми ударами молотка по столу. В этом стуке судьи было нечто от нервного шеф-повара, отбивающего стейки, которые у него выходят не так, как он задумал.
