Ирвин Шоу - Богач, бедняк. Нищий, вор.
— Мать весело рассмеялась: теперь его детство было в ее глазах окутано романтической дымкой. — О, я знала, судьба не может быть жестока ко мне настолько, чтобы не дать перед смертью хоть разок взглянуть на моего сыночка. Покажи-ка мне моего внука. У тебя наверняка есть с собой его карточка. Я уверена, что ты носишь ее в бумажнике, как любой счастливый отец.
Томас вынул фотографию сына.
— Как его зовут? — спросила мать.
— Уэсли.
Мэри со слезами на глазах долго смотрела на фотографию, затем поцеловала ее.
— Милый, прелестный малыш.
Томас не помнил, чтобы мать когда-нибудь целовала его, когда он был ребенком.
— Ты должен свозить меня посмотреть на него, — сказала она.
— Обязательно. Когда вернусь из Англии.
— Из Англии? Мы только нашли друг друга, а ты уже собираешься уезжать на край света!
— Всего на пару недель.
— Ты, должно быть, хорошо зарабатываешь, если можешь позволить себе такое путешествие, — заметила мать.
— Я еду туда работать. — Томас умышленно избегал слова «бокс». — Дорогу мне оплачивают. — Ему не хотелось, чтобы у матери создалось впечатление, что он богат: во-первых, это не соответствовало действительности, а во-вторых, в семье достаточно одной женщины, которая прибирает к рукам все до последнего цента.
— Надеюсь, ты откладываешь деньги на черный день? — тревожно спросила мать. — При твоей профессии…
— Конечно, — сказал он. — Не беспокойся за меня. — И, обведя взглядом комнату, добавил: — А уж Руди-то копит наверняка.
— Ты это про квартиру? Да, она у нас не слишком шикарная, но я не жалуюсь. Руди платит одной женщине, которая ежедневно убирается в квартире и ходит в магазин в те дни, когда мне трудно подняться по лестнице. Он говорит, что уже подыскивает квартиру побольше и на первом этаже, чтобы мне было полегче. Он почти ничего мне не рассказывает про свою работу, но в прошлом месяце о нем была статья в газете, о том, что он один из самых предприимчивых и многообещающих молодых бизнесменов в городе, так что, полагаю, дела у него идут неплохо. Но он правильно делает, что экономит. Деньги — причина всех несчастий в нашей семье. Из-за них я раньше времени превратилась в старуху. — Она вздохнула от жалости к себе. — Твой отец был помешан на деньгах. Без скандала я не могла получить от него и десяти долларов на самое необходимое. Когда будешь в Англии, поспрашивай, не видел ли его кто там. Этот человек может оказаться где угодно. Ведь он сам родом из Европы, так что, вполне естественно, мог вернуться туда и сейчас там скрывается.
Совсем помешалась, подумал он. Несчастная старуха. Руди не подготовил его к этому.
— Обязательно поспрашиваю, — все же ответил он.
— Ты хороший, — сказала она. — В глубине души я всегда знала, что ты хороший. Просто на тебя дурно влияли твои приятели… Будь у меня больше свободного времени, я могла бы быть хорошей матерью и уберегла бы тебя от многих неприятностей. Ты должен быть строгим со своим сыном. Люби его, но воспитывай в строгости. Твоя жена хорошая мать?
— Ничего, — сказал он. Ему не хотелось говорить о Терезе. Он взглянул на часы. Этот разговор и темная квартира тяготили его. — Знаешь, уже почти два часа. Давай поедем и где-нибудь пообедаем. У меня внизу стоит машина.
— Пообедаем? В ресторане? Это просто замечательно, — радостно, словно маленькая девочка, воскликнула Мэри. — Мой взрослый сильный сын повезет свою старую мать обедать в ресторан!
— Мы поедем в лучший ресторан города, — заверил ее Томас.
Возвращаясь на машине Шульца обратно в Нью-Йорк, он вспоминал прошедший день и думал, захочется ли ему еще раз навестить мать. Его юношеское представление о ней как о ворчливой, вечно чем-то недовольной, суровой женщине, фанатически любящей одного сына в ущерб другому, сейчас изменилось. Теперь мать казалась ему безобидной, жалкой старухой, плачевно одинокой, радующейся малейшему знаку внимания и жаждущей сыновней любви.
За обедом он заказал ей коктейль, и она, слегка опьянев, хихикнула:
— Я чувствую себя ужасной озорницей!
После обеда он повозил ее по городу, удивляясь тому, что, прожив здесь уже несколько лет, она почти не знала Уитби и даже не видела университета, в котором учился ее сын.
— Я и не думала, что город такой красивый, — то и дело повторяла она, а проезжая мимо универмага Колдервуда, воскликнула: — Какой большой! Знаешь, я ни разу в нем не была. И подумать только, ведь это Руди всем здесь заведует!
Томас поставил машину на стоянку и, медленно пройдя с матерью по первому этажу универмага, купил ей замшевую сумку за пятнадцать долларов. Она попросила продавщицу положить ее старую сумку в бумажный пакет, а новую, пока они ходили по магазину, с гордостью носила на руке.
В тот день она болтала без умолку. Впервые рассказала ему о своей жизни в приюте, о том, как работала официанткой и как стыдилась, что была незаконнорожденной, как посещала вечернюю школу в Буффало, чтобы получить образование, и даже о том, что до замужества ни разу ни с кем не целовалась. А еще о своей мечте открыть маленький уютный ресторан и о надеждах, которые она возлагала на своих детей…
Когда он привез ее домой, она попросила его дать ей фотографию его сына. Чтобы вставить в рамку и держать на тумбочке в спальне, сказала она. Когда он дал ей карточку сына, она проковыляла к себе в комнату и вынесла оттуда старое пожелтевшее от времени фото: она в возрасте девятнадцати лет — стройная серьезная красивая девушка в длинном белом платье.
— А это тебе. — Она молча смотрела, как он аккуратно кладет ее фотографию в бумажник, туда, где раньше лежала карточка сына. — Знаешь, ты мне почему-то ближе. Мы с тобой одинаковые. Мы — простые. Не то что твоя сестра или брат. Я люблю Руди. Во всяком случае, мне так кажется. И должна любить. Но я не понимаю его, а иногда просто боюсь. А ты… — Мэри засмеялась. — Ты такой большой и сильный. Зарабатываешь на жизнь кулаками… С тобой мне легко, будто мы ровесники, будто ты мой брат. И сегодня… Сегодня все было так замечательно. Я чувствую себя как человек, который долго сидел в тюрьме и наконец вышел на свободу.
Томас обнял ее и поцеловал. Она на секунду доверчиво прижалась к нему.
— Знаешь, с той минуты, как ты пришел, я не выкурила ни одной сигареты.
По дороге домой Томас оставил машину, зашел в закусочную и заказал виски. Вытащил из бумажника фотографию и долго смотрел на молодую девушку, превратившуюся в его мать. Он был рад, что навестил ее. Сейчас, сидя в одиночестве в пустом баре, он испытывал необычное для себя чувство умиротворения: с сегодняшнего дня людей, которых он должен ненавидеть, стало на одного меньше.
Часть третья
1
Утро было довольно приятным, если не считать смога, жидким серым супом наполнявшего чашу низины, в которой лежал Лос-Анджелес. Босиком, в ночной рубашке, проскользнув между занавесями, Гретхен вышла на веранду и взглянула вниз на закопченный, но залитый солнцем город, на поблескивавшее вдали неподвижное море. Она глубоко вдохнула утренний сентябрьский воздух, напоенный запахами влажной травы и раскрывающихся цветов. Сюда, на гору, не доносился городской шум, и тишину раннего утра нарушало лишь квохтанье куропаток, бродивших по лужайке.
Насколько здесь лучше, чем в Нью-Йорке, в который раз подумала она. Гораздо лучше.
Будить сына было еще слишком рано, к тому же его ждет необычный день. И уж конечно, не стоит сейчас поднимать Колина. Когда она оставила его одного в их широкой кровати, он спал на спине: брови нахмурены, руки скрещены на груди — словно во сне ему показывали спектакль, который он при всем желании не мог похвалить.
С удовольствием ступая босыми ногами по мокрой от росы траве, Гретхен обогнула дом. В калитку была воткнута свернутая в трубку свежая газета.
На первой странице красовались портреты Никсона и Кеннеди, суливших своим избирателям исполнение всех их желаний.
Мысленно она напомнила себе, что надо взять открепительные талоны — они с Колином в ноябре будут в Нью-Йорке, а каждый голос против Никсона очень важен. Вообще-то с тех пор, как она перестала писать статьи, политика не слишком ее волновала. Период маккартизма уменьшил ее веру в значимость личной Правоты и внушил страх к публичным выступлениям. Колин вообще не имел определенных политических убеждений и в зависимости от того, с кем в данный момент спорил, объявлял себя то отчаявшимся социалистом, то нигилистом, то сторонником системы единого налогообложения, то даже монархистом. Но каждый раз все кончалось тем, что он голосовал за демократов. Ни он, ни Гретхен не участвовали в бурной политической деятельности Голливуда: не чествовали кандидатов, не подписывали петиции и не ходили на коктейли, устраиваемые для сбора денег в фонды избирательной кампаний. Да и вообще они почти нигде не бывали. Колин пил мало и не выносил пьяных пустых разговоров на голливудских сборищах. После многих лет безалаберной богемной жизни с Вилли Гретхен радовалась этим заполненным домашними заботами дням и нежным спокойным ночам с Колином, ее вторым мужем.
