Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной
Валечка, профессиональный исповедник, выслушавший море людских тайн, Веру ни о чём не расспрашивал — она сама взяла однажды и вывалила перед ним свою историю, как незадавшийся ужин — в помойное ведро. Нет чтобы маме довериться! Старшая Стенина только и ждала, что дочь однажды попросит её совета — а чтобы не было так скучно ждать, давала советы по собственному почину. Точнее, вещала без всякой пощады — делилась воспоминаниями, строила прогнозы… Жаль, что у мамы нельзя было убавить звук, как у телевизора.
— …Я тогда на практике была, в совхозе. Работяги на меня глазели — все, как один, Веруня! Знаешь, как они меня звали? — Пауза. — Гурченко! Это из-за талии…
Отключить звук можно было единственным способом — спросить об отце. Вера с детства помнила: если спрашиваешь маму об отце, она тут же замолкает. Или начинает плакать.
Было имя — Виктор, а отчество-фамилия оставались неизвестными. Когда в школе рассказывали о могиле Неизвестного солдата, Вера всегда представляла своего папу. Евгения примеряла на эту роль отцов подружек, а Вера приписывала слово «папа» к каждому портрету из набора открыток «Советский киноартист».
Евгений Матвеев. Олег Янковский. Виталий Соломин. Ни одного Виктора среди популярных артистов не было, но Вера утешала себя тем, что папа мог сменить имя из скромности. Вот и дедушка Ленин называл себя просто — «литератор».
Всего лишь раз, вечером Вериного двадцатилетия, мама выпила два бокала шампанского вместо одного — и рассказала, вытирая слёзы полотенцем, что у неё была любовь с женатым мужчиной.
— Я ему верила, — а он бросил меня с животом, без денег! Ладно, мать меня не оставила — запомни, Веруня, никому мы не нужны, кроме наших матерей! Это святая правда. Если бы не мама, царствие ей небесное, я бы руки на себя наложила. И на тебя заодно. Мать тебя первый год нянчила, а ушла рано, совсем ещё молодая была. Ты её, наверное, не помнишь…
На другой день старшая Стенина виновато поглядывала на Веру и никогда больше не повторяла ошибки с шампанским…
Валечка сработался с Сарматовым, и тот со временем начал ему доверять.
Однажды днём Веру срочно вызвали на Уралмаш — она взяла такси на стоянке у «Буревестника», недовольная тем, что Гюстав Курбе опять остался без внимания и диплом вырос всего лишь на одну страницу. На «точке» её поджидал взволнованный Сарматов и новая коллекция: иконы. Валечка помогал распаковывать ценный груз — нёс каждую бережно, как грудного младенца. Стол в проходной комнате полностью скрылся под образами — золотые оклады кое-где почернели, но это их не портило. С реставрацией вообще надо быть очень осторожным — Вера считала, что если не можешь сделать лучше, чем было, не суйся. Кто-то показывал ей отреставрированную в лучшей городской мастерской икону Богоматери — показывал хвастаясь, но Вера кивала сочувствуя. Бездарный реставратор превратил прекрасный лик в мёртвую маску. Руки остались живыми, дрожали, но Она ничего не видела — эти глаза были слепы… Конечно, если речь идёт о «Данае» после того, как с ней поиграли в кислотный дождь, нужно спасать, пересаживать кожу и так далее. Но заказывать пластическую операцию для живого, прекрасного лика? Кощунство.
Вера склонилась над одной из икон, которая рассказывала историю подробно, как детская книжка в картинках. Или, точнее, комикс. Маленькая фигурка святого появлялась в левом верхнем углу, чтобы пережить испытания в самом центре — и принять мученическую смерть в нижнем правом.
— Прекрасная работа, — заявил Сарматов, вежливо оттирая Веру от стола. — Это очень ценная коллекция, и за ней нужно следить ещё внимательнее, чем всегда. Вы меня поняли, Валентин Аркадьевич?
Валечка скорчил профессиональную физиономию — весьма, нужно признать, убедительную. И поправил ремень таким жестом, чтобы все убедились: охранник в равной степени бесстрашен и вооружён.
Сарматов попросил Веру побыть в квартире до вечера — нужно было проверить атрибуции икон, снять несколько копий документов, написать пару писем. Сам он уехал, когда не было ещё пяти — на прощание потрепал Веру по щеке, а потом той же самой рукой погладил икону.
— Занятный тип, — заметил Валечка, когда они остались вдвоём.
Вот тогда-то Вера и рассказала ему о себе и о Сарматове — всё как есть, без купюр и виньеток. Валечка слушал её, сидя, как всегда, под Коровиным, но розами сегодня почему-то не пахло. Можно сказать — и не пахло!
— Если для тебя это очень важно, лучше расстаться, — сказал Валечка.
— Ну не то чтобы прямо так важно, — застыдилась Вера. Ей не хотелось выглядеть при Валечке похотливой макакой, и поэтому она разозлилась на самого Валечку: — Ты-то в этом что понимаешь, монах!
Валечка поднял на неё грустные глаза, как поднимают руки, сдаваясь, и Стенина тут же пожалела — и его, и о сказанном.
— Понимаю, потому и не монах.
— У тебя кто-то был? — спросила Вера. — Реальный человек или, как это у вас называется, помыслы?
— А почему мы вдруг на меня перешли? — возмутился Валечка. — О тебе шла речь.
— Я никогда не буду с ним счастлива, — сказала вдруг Стенина. Сказала — и сама поняла, что это правда, простая и ясная. — Но при этом хочу быть с ним. Мне часто снится, что мы вместе, и он там, во сне, совсем другой.
— Таким, как во сне, он никогда не станет, — вздохнул Валечка. — Но ведь и мы с тобой не стремимся стать такими, какими нас видят в сновидениях другие люди? Кто знает, какой ты снишься Сарматову?
— Я ему вообще не снюсь, — буркнула Вера. — Я же не ценный экспонат.
— Очень ценный, — сказал Валечка. — Ты совсем другая стала, Вера. Раньше была — ну просто Юлина тень, а теперь на Юлю, наверное, никто и внимания не обращает рядом с тобой.
Мышь внутри упала в глубокий обморок с надеждой на последующую кому, а Вера зажмурилась и обняла Валечку. Пока он стягивал с неё колготки вместе с трусами, Стенина пыталась собрать обрывки мыслей и угрызений совести — но у неё не получилось. Сарматов, заброшенный диплом, даже Лара и Евгения — всё стало вдруг мелким и далёким, как сцена, если смотреть на неё с галерки в перевёрнутый бинокль.
Но когда она начала расстегивать его ремень, он убрал её руку.
— Почему?
— Потому что. Всё будет только для тебя, а я не заслужил.
— Валечка…
Он встал на колени перед креслом.
— Ты разрешишь? Позволишь?
— Ну, в таком виде было бы странно отказываться. А с Юлькой ты…
— Помолчи, пожалуйста.
«Интересно, у меня будут когда-нибудь нормальные отношения?» — думала Вера на пути домой тем вечером. Её всё ещё чуточку подбрасывало, хотя внутри была прекрасная и лёгкая пустота. Мышь молчала, будто её и не было — скрылась в лабиринтах подсознания.
— У тебя талант, — признала Вера, прощаясь с Валечкой в прихожей и проводя пальцем по его бровям — сначала левая, а потом правая.
— Дар напрасный, дар случайный… — сказал Валечка.
— О, я много знаю о ненужных дарах и случайных талантах. Как-нибудь расскажу. Придёшь к нам в гости в субботу? Я тебя с Ларой познакомлю.
Валечка ничего не обещал. Поцеловал Веру, и она ушла, столкнувшись у подъезда с Сарматовым. Тот тащил какой-то свёрток и выглядел очень довольным.
— Хорошо, что я тебя застал! Пошли, покажу удивительную вещь.
Сарматов показался вдруг Вере очень красивым — она почему-то смотрела на него глазами чужого человека. Будто бы прошло лет пять, не меньше, с того момента, когда они виделись днём.
Удивительной вещью была икона из другой коллекции, — она так точно подходила к остальным, как будто была написана одной рукой.
— Это и есть одна рука, — ликовал Сарматов. Валечка сидел под Коровиным неслышно, как тень. — Знаменитый местный иконописец, восемнадцатый век. Я за ним давно охочусь и теперь могу сказать, что собрал лучшие экземпляры. Валентин Аркадьевич, всё нормально? Поехали, Верверочка, в ресторан — отметим покупку. Или сразу на Воеводина?
Тень кивнула: всё нормально, Вера пробормотала, что можно и в ресторан.
— Да что не так с этими розами? — спросила она вдруг с досадой.
Сарматов дёрнулся:
— А что с ними не так?
— Они выглядят иначе. Как будто это не Коровин.
Сарматов переводил взгляд с Веры на Валечку, так что, если бы речь шла не о натюрморте, они оба изрядно понервничали бы. Но Вера и сама теперь видела: эти розы и вправду — не Коровин. Поэтому и не пахнут. Вместо оригинала на стене висела копия.
— Посторонних не было? — спросил Сарматов у Валечки, и тот, вскочив на ноги, начал рассказывать, как ответственно и аккуратно несёт здесь свою нелёгкую службу. Никого, конечно же, не было, кроме Веры Викторовны и самого Павла Тимофеевича!
— А чем это вы обивку испачкали? — поинтересовался Сарматов. — На кресле, где час назад сидела Вера, осталось небольшое влажное пятно — острый взгляд коллекционера тут же приметил непорядок.
