Сильви Жермен - Янтарная ночь
Да, он шел вперед, вытянув шею, пыхтя, как неповоротливые тягловые лошади его детства, тянувшие вдоль берегов Эско, окаймленных ольхой, ивами, березами и серебристыми тополями, темную семейную баржу — от шлюза к шлюзу. От города к городу. Баржу, которой его отец дал имя «Гнев Божий». Но не гнев Божий обременял в этой ночи шагающее тело Золотой Ночи — Волчьей Пасти, — то была Божья скорбь. Нет, не Божья, а людская. Только людская.
Он вошел в лес, углубился в него, не замедляя шага. Снег был густой, с наледью. Тень поторапливала его. Холода он не ощущал. Холод тек в его крови, в его костях. Темнота была глубокой, но он различал каждую мелочь на земле — упавшие сучья, выступы узловатых корней, камни, звериные следы. Ночь была в его глазах, была его глазами. Он дошел до прогалины. Туда, где у подножья скалы бил родник. Но родник замерз, и вода, скованная льдом, ощетинила утес полупрозрачными кристаллами.
То был родник, вдруг забивший лет тридцать назад из-под его затылка, — затылка человека, сраженного откровением совершенно непроизносимого имени в конце той войны, которая признала себя концом света. Сраженный откровением одного из многочисленных имен Божьих. Заксенхаузен.
Источник слез, пролитых на землю, слишком истерзанную насилием, людской жестокостью; впрочем, ни один зверь из этого леса не приходил сюда на водопой, никогда, словно животные инстинктом чувствовали, насколько вода в этом источнике полна почти смертельной горечи.
Этот родник открылся, словно шлюз с тяжелыми створами забвения, в пространство мира, опустевшего той далекой ночью, когда смерть, даже смерть отвергла его.
Он был один на прогалине заваленного снегом леса, под головокружительно высоким и черным небом. Черно-лиловым, усыпанным золотыми блестками, бросавшим на снег смутные сиреневые отсветы. Воздух был так чист, что хруст малейшей веточки, лопнувшей под своей ледяной коркой, словно стеклянная нить, был прекрасно слышен на целые лье вокруг. И больше никаких других звуков. Только этот треск и звон мертвого дерева. Весь лес казался стеклянным. Он был один в тишине кристаллического леса. Безмерно один.
И однако он знал, что они разом появились здесь. Все.
Все. Те, кто его ждал.
Все его близкие. Все его близкие, которых он так любил. Ныне умершие. Они приближались, незримые и немые. Окружали его по всему окоему прогалины. Блуждали. Тонкие, смутные белые тени, сливающиеся со снегом, скользящие меж деревьев. «Смотри! Смотри!» — не переставал повторять голос Виталии. Тихо, нараспев заклиная ушедших.
Но смотреть было не на что — лишь несколько белых теней с сиреневым отливом вырисовывались в звездной ночи, на снегу, что был тверже полированного металла. Нечего было слышать, даже легчайшего шелеста. Только потрескивание мертвых деревьев, щелканье коры на телах деревьев, пораженных морозом. Все дальше и дальше.
«Смотри! — еще раз повторил еле слышный голос Виталии, — моя тень никогда тебя не покидала, я сдержала обещание. Вспомни, что я сказала тебе в тот вечер, когда мы расстались, но не разжали наших рук, сплетенных среди картофельной шелухи? Помнишь?» — «Помню, что утром ты исчезла», — ответил Золотая Ночь — Волчья Пасть. «Я не исчезла. Моя любовь не оставила тебя и после смерти, я улыбалась в твоих шагах, никогда не уставая, даже когда ты терялся во тьме этого мира. Что другое могла я тебе дать, кроме моей любви, кроме этой бедняцкой любви? Но что она еще могла сделать, моя любовь, кроме как прилепиться к твоим шагам? Ибо она была так велика, так необъятна, моя любовь к тебе, что даже смерть оказалась слишком тесна для нее, и она не смогла там поместиться. Но если ты очень беден, то все делается огромным, безмерным — голод, стыд, боль и любовь тоже. Все тебе слишком велико, карманы пусты, а сердце такое же бездонное, как и живот. Помнишь, я тебе сказала тогда: моя любовь вмещает море, реки и каналы, и множество народу, мужчин и женщин, и детей тоже. Я тебе сказала еще: знаешь, нынче вечером они все здесь. Я их чувствую вокруг себя. Я говорила о наших тогдашних родичах. Но сегодня ночью моя любовь к тебе вмещает не только море, реки и каналы, но также землю, леса, ветер, животных, розы, дороги, речки, все то, среди чего построена твоя жизнь. Ах! Сколько же их этой ночью, мужчин и женщин, и детей, сколько же их, всех тех, подле которых, с которыми ты построил свою жизнь?» — «Мне уже не сосчитать, не могу, не хочу, — ответил Золотая Ночь — Волчья Пасть. — Они строили мою жизнь только затем, чтобы лучше ее разрушить». Но тень схватила его за волосы, почти с яростью, и вынудила поднять голову на ветру, гудящем от льда; и голос Виталии сказал ему: «А теперь открой свою память, как вольный город, открой настежь свое сердце, как безоружный город. Ибо, смотри, они все здесь. Вот они приближаются».
По-прежнему ничего не было ни видно, ни слышно. Даже голос Виталии умолк. Да и говорил ли он вообще?
Оставалось только чувствовать. Чувствовать кожей. Венами, сухожилиями, нервами. Словно гигантскую дрожь, пробегающую по телу. Ужасающую дрожь.
Кожа.
Человечья кожа, изношенная, как пальто нищего.
Золотая Ночь — Волчья Пасть обнаружил вдруг, что он — лишь кожа. Просторная человечья кожа, выдубленная тысячами солнц, сожженная холодом сотни зим, со въевшейся в нее землей четырех времен года и исхлестанная ветрами всех сторон света. Просторная человечья кожа, навек помеченная поцелуями и ласками пяти женщин, его жен. Жесткая кожа, прокопченная траурными огнями, вечно тлеющими в обломках его сердца.
Кожа.
Человечья кожа, все еще несущая на себе запах волка, запахи земли, ветра и воды. Вечно хранящая аромат женщин! I, в складках шеи, ладоней, в паху, и вкус губ во рту. Человечья кожа, исписанная временем, иссеченная историей и войнами, расцвеченная любовью, по живому искромсанная трауром. Кожа детства, игр, кожа работы, голода, жажды и усталости. Кожа наслаждения и желания, кожа радости и слез. Кожа для пота, слез и морщин. Человечья кожа, единственная, носимая, пока не изотрется, пока не порвется.
Кожа.
Гигантская, распяленная на лице и всех костях тела этой морозной ночью. Ночью мороза и памяти. Барабанная кожа, натянутая на резонатор сердца. Необъятная.
Барабанная кожа, по которой Золотая Ночь — Волчья Пасть принялся вдруг колотить. Сбросил куртку, сорвал рубаху и, обнажившись по пояс, стал лупить себя.
Кожа.
Шагреневая кожа, кожа скорби и зова. А также кожа чуда, выдерживающая в этой пьяной и пронизывающей холодом ночи лвойные удары, наносимые его кулаками и сердцем.
Но кто же стучал по его коже — его кулаки, сердце или же имя каждого из его близких, которых не стало? Кто же стучался по очереди в его обнаженное туловище, в его сердце, звенящее, как фантастический бронзовый гонг?
Кожа.
Кожа для криков.
Виталия. Это было первое имя. Но оно было таким нежным, таким близким, что текло, будто светлая вода. Виталия! И он вновь увидел сказочную улыбку той, что берегла его детский сон, утешала в детских печалях и страхах. Виталия, та, что никогда его не оставляла, была с ним повсюду, каждый миг, даже после своей смерти. Та, что привязала свою золотистую тень к его шагам. Виталия! Это имя озарило его сердце.
Потом приблизилось другое, смешливое и легкое имя той, что произвела его на свет. Эрмини — Виктория. Его мать, еще такая юная, его мать-сестра. Сестра, слишком рано ставшая его матерью и умершая при родах. Эрмини-Виктория. Мать — сестра, женщина-ребенок, ушедшая танцевать босиком со смертью из страха перед жизнью. Эрмини-Виктория… ее имя скользнуло по его коже, как дыхание, заставив чуть заметно встрепенуться сердце.
Потом пришло другое имя. Непроизносимое. Долго ненавидимое. Так яростно ненавидимое. Имя ужаса и боли. Имя, которому он кричал нет, имя отца. Нет. Тысячу раз отвергаемое имя отца. Тысячу раз проклятое. Имя отца, рассеченное надвое. Сабельным ударом.
Теодор-Фостен.
Как оно стучалось, это имя, как скреблось в его сердце. Как оно было тяжко, это имя, имя отца, утонувшего в черных водах канала, застрявшего в створах шлюза.
Золотая Ночь — Волчья Пасть почувствовал, как рвется его кожа, рвется сердце. Он расстегнул свой кожаный пояс и стал хлестать себя по туловищу, чтобы заставить умолкнуть имя отца. Но имя не переставало реветь в нем.
Словно круглый красный мяч выскочило имя Мелани, прямо возле его сердца. Оно было горячим — имя, еще столь полное жизнью. Горячим, словно пролитая кровь. Имя Мелани лопнуло под конскими копытами. Но тотчас же появились имена их сыновей. Огюстен и Матюрен. Их первенцы. Они вместе прошли сквозь его сердце. Он вновь увидел их лица. Они были молоды и улыбались. Но эти лица переплетались, перекрывали друг друга. Искажались. И имя Двубрат тяжко упало в его сердце.
Эхом этому падению отозвались имена Ортанс и Жюльетта, наполнив сердце горькой нежностью.
