Алла Дымовская - Рулетка еврейского квартала
– Лучше уж тогда в Майами. Самый у нас криминальный и самый непредсказуемый штат. Там многое можно скрыть при больших деньгах. И спрос на недвижимость там велик, очень много сейчас приезжает с капиталами как раз из России, – еще настороженно, но и явно уже лекторским, учительским тоном сказал ей Костя.
– Вот вы уже дали и первый совет. И сегодня же получите за него первые деньги. А в будущем у вас будет свое дело, и я рядом. Вы же и этого хотите тоже? Или я неправильно истолковала ваше давешнее признание? – Инга тут позволила себе и игривость.
– Не знаю даже, что сказать. Вы-то поняли правильно. Но так поменять жизнь. – Костя, как и все люди до него, внезапно осознавшие, что они сейчас же желают перемен, вдруг свалившихся им на голову, засомневался у самой черты.
– А у вас будет месяц на окончательное решение. А неокончательное сообщите мне сейчас. Вы, правда, мне весьма нужны. А для одного дела, так сразу. И ведь вы выбрали уже, разве нет? Наверное, выбрали. Еще когда летели сюда только и когда грозили мне полицией, которую все равно бы не вызвали. Потому что вы летели не за полицией, а ко мне, – ровно совсем сказала Инга, слово излагала скучную и всем уже сюжетно понятную повесть.
– Да, я летел к вам, а попал на большую дорогу. Впрочем, это неважно. Я не собираюсь перекладывать на вас ответственность за мои решения и поступки. – Тут уж и Костя выглядел сильно, как богатырь у камня, определившийся после сомнений, в какую сторону ему ехать. – Так какое у вас сегодня ко мне дело?
– У нас, Костенька. Теперь у нас. А дело несложное, хотя и несколько грязноватое.
Когда на Лас-Вегас опустилась ночь, они на двух машинах заехали в самую глубину непролазной пустыни. Инга сидела за рулем своего тайного «Кадиллака», Костя вел взятый напрокат скромный, немного потрепанный «Чероки». Там же, подальше от лишних глаз, они свинтили с «Кадиллака» номера, чтобы закопать их совсем в другой стороне. А после Костя собственноручно облил без жалости красивую машину бензином. Потом автомобиль подожгли.
Через месяц они договорились встретиться. В аэропорту Майами Инга пообещала ждать Костю на каждом ежевечернем рейсе в течение двух недель. Потом они разъехались. Инга на частном самолетике отправилась с сумкой в Хьюстон, а оттуда поездом и автобусом уже на Майами. Костя отбыл держать бой в Лос-Анджелес.
Москва. Улица Бориса Галушкина. Май 1996 г.
А на улице была настоящая, хоть и немного запоздалая весна. Даже и жарко было. Особенно днем, когда наглое солнце, словно беспардонный сосед-извращенец, непременно заглядывало в одно из двух окон, ничем не защищенных, кроме прозрачных занавесок. Никакое дерево на их дворе не доставало до десятого этажа и не могло дать тени. И летом поэтому в плохо вентилируемой квартирке стояла какая-то мертвая духота. Но раньше хоть можно было оставить нараспашку балкон, а сейчас и этого сделать нельзя. Потому что мухи и тополиный пух, а маленькому Димке это вредно.
У Сони в последние полгода целесообразность того или иного действия подчинялась единственному правилу – полезности или неполезности этого действия для ее крохотного сына. Она, конечно, была идеальной мамой. До такой степени, что даже суровая ее свекровь не только не находила замечаний, а порой и сдерживала Соню в хлопотах, и уверяла, что излишняя стерильность, например, может повредить ребенку. Но все равно Ева Самуэлевна везде у родственников и близких знакомых ставила Соню в назидание прочим иным и теперь часто, как некогда Вейцы или Берлины, говорила:
– А вот моя Соня… – и так далее. И любой Сонин поступок по отношению к новорожденному сыну с ее слов непременно становился своего рода эталоном для всех прочих.
И евреи, несмотря на весь свой недоверчивый сарказм, тоже любят создавать легенды, даже поболее остальных народов (взять тот же Ветхий Завет), и Соня в свою очередь сделалась такой легендой. Примерная жена, примерная мать, полностью с ног до головы вымышленная. Впрочем, от нее лишь требовалось питать эту легенду, а вовсе не самой верить в нее.
Никакой сверхъестественной мамой Соня, конечно, себя не чувствовала. А только в последний, может быть, год в ней развилась болезненная тяга к семейному и личному мазохизму. Как она и думала заранее, свекровь ее без апелляций и стеснения от того, что суется в слишком интимное дело, настояла на непременном рождении потомства. Финансовый обман Сони и Левы удался, хотя поддерживать его было и непросто, и Ева Самуэлевна сказала, что ребенок нужен, и точка. И ребенок явился по ее повелению. Уже тогда, еще нося в себе Димку, особенно в поздние месяцы, Соня и ощутила в себе это сложное настроение «пусть мне будет хуже». Это было довольно редким человеческим состоянием, встречающимся только в особых обстоятельствах жизни. Для его возникновения нужно, как правило, полное подавление собственной личности до последнего градуса ее свободы, окончательное подчинение если не другому лицу, то хотя бы внешней форме, продиктованной этим лицом или лицами. То есть ежедневное и ежесекундное существование вопреки. Вопреки своим желаниям, вопреки собственному стыду или разуму. И при этом такой несчастный человек становится столь открытым для любого постороннего вторжения, что у него вдруг начинается обратная реакция. Пусть его топчут, переделывают, заставляют, подчиняют или раздевают до внутреннего, душевного скелета еще больше и пуще прежнего, он даже хочет этого. Если принуждают на рубль, он нарочно сверх принудится на три. Если выворачивают наружу напоказ, то и сам вылезет наизнанку через меру. Это тоже своего рода протест и защита, только понятые наоборот. Как бы внутренний крик: «Нате! Ешьте! И подавитесь вы совсем!» И оттого, что крик этот, конечно же, никому не слышен, то и мазохизм такого рода развивается дальше и бесконтрольно, пока не наступает естественный предел усталости, и тогда последствия не сможет предсказать никто.
И Сонины новые, очень опасные наклонности к искусственному уничижению и терпению того, чего она совсем не обязана была терпеть, касались и маленького Димки. Может, родись этот ребенок по ее воле и желанию, Соня и в самом деле оказалась бы прекрасной мамой и искренне радовалась сыну. Даже несмотря на его отца, которого чем дальше, тем больше Соня считала ни на что не годным человеком. Но вот теперь ее состояние, которое можно было расценить и как своего рода душевную болезнь, мешало пробиться наружу ее материнской любви. И все ее отношение к Димке тоже было отравлено тем же нарочным мазохизмом. Она прислуживала младенцу, как рабыня, и буквально сдувала с ребеночка пылинки, но в сердце ее жили только боль и желчь, бесконечное «Вот вам! Получите! А я еще больше могу!». Она, как и прежде страдавшие до нее подобным образом люди, втайне все же надеялась, что такая ее самоотверженность и чрезмерность в исполнении долга наведут близких на мысль о ее, Сонином, несчастии, и они вдруг очнутся, и пожалеют, и скажут: «Что же мы наделали!», и попросят прощения, и освободят ее. Надо ли объяснять бесплодность и ложность подобной надежды. Никогда бы никто ничего не понял и не увидел. А совсем напротив, близкие ее действительно думали, что необычайно осчастливили Соню. Свекровь – своими поучениями и назойливой опекой, муж Лева – собственной своей неповторимой персоной и сыном Димкой. Они радостно играли в этот обман, потому как кто же по доброй воле откажется от столь удобной формы существования, тем более если тот бедняга, за счет кого проистекает удобство, всем своим видом воплощает довольство?!
Сказывалось, впрочем, новое Сонино настроение не только на одном Димке. И муж Сони тоже ощутил его на себе, и очень оно пришлось ему по сердцу. За эти последние два года Лева, как втайне и опасалась Соня, добился мало чего в своей торговле протезами. Сейчас, однако, он приносил уж не двести долларов, как весь первый год своей работы, а целых пятьсот. Но Соне они совсем не казались астрономической цифрой. Да она сама начинала с такой зарплаты и не считала это чем-то особенным. А вот Лева считал. Так возгордился, будто на Луну слетал и водрузил в кратере победный флаг. И в этом тоже отчасти было виновато новое Сонино состояние.
Сначала они с мужем только скрывали от его родителей истинное положение вещей. Отец Сони, Алексей Валентинович, болтливым не был, да и с новыми московскими родственниками почти не соприкасался, и оттого помощь его, оказанную в деньгах, утаить получилось просто. Соня то и дело звонила в Одессу и каждый раз излагала очередную историю своей нужды, и всегда так, чтобы выставить Леву в выгодном свете даже и перед отцом. Но и ей постоянно казалось при этом, что отец ее все понимает – Алексей Валентинович Рудашев знаменит был многими качествами, но отнюдь не глупостью. Он просто подыгрывал дочери, делал вид, что верит каждому звуку в ее словах и даже как бы поощряет ее на дальнейшее вранье.
