Ирина Потанина - Русская красавица. Кабаре
— Стася! Что же ты? — с дочерью Волкова строга и решительна. — Чьи кубики на полу? Поедание торта откладывается до времен лучшего поведения. Трёхлетняя Стася насуплено вздыхает и принимается расставлять игрушки по местам. Огромные голубые глаза чуть на выкате, поднимаются на меня. Смотрят виновато и задумчиво.
— Не мои, — на вопрос девочка отчего-то отвечает мне, а не задавшей его матери. — Не мои кубики, а другой Стаси, плохой, той, что с каплизами. А я — холошая… — и тут же, вдруг без малейшей паузы: — Мам, а мы в садике лычим… Смотли, я лычу: Р-р-р-р! Р-р-р-р! Не лычала та длугая Стася, с каплизами…
На ум тут же приходит маленькая дочка Цветаевой. Аля Эфрон. Ариадна Сергеевна о раннем детстве вспоминает так заразительно, что долго еще всех вокруг равняешь по ее историям. У трехлетней Али тоже иногда гостил каприз. Приходил внезапно, поселялся где-то за щекой, безобразничал. Сереженька — в раннем детстве Аля называла родителей так, как они сами обращались друг к другу: по именам и ласкательно — подходил тогда к Але, доставал из-за ее щеки каприз — /такой маленький, что его даже не видно/ — выбрасывал его за окошко, и … Аля сразу становилась послушной девочкой.
Дети — цветы жизни. Кто знает, Димочка, не ушел бы ты раньше времени, может, расцвели б они и на нашем подоконнике. Не по-любви, но как плод разумного обсуждения… Впрочем, ты свое уже отрожал, отвоспитывал… Что? И сейчас еще можешь? Вот уж, уволь. И думать забудь! Ерофеева ты, что ль, там обчитался?
А Аля Эфрон не зря мне в голову пришла. Похожа, вот точно тебе говорю, очень похожа наша Стася на загадочную, неземную Ариадну. И глазами, и мыслями, рассудительностью. Ох, главное, чтоб не будущим.
«Я прожила не свою жизнь!» — заметила как-то Ариадна Эфрон. К тому времени, ей исполнилось 42 года, и она только-только была реабилитирована. Вернулась из ссылки в любимую, обожаемую Москву. На дворе стоял 1955 год и дочь Цветаевой подолгу, никем не узнаваемая, бродила по воспетым матерью переулкам. Насколько многое связывало Ариадну с ними раньше, и какой быстротечной, разрывающей эту связь, оказалась жизнь.
Вот липа, растущая перед старым домом, где жила Цветаева, еще в светлые времена ее беззаботного (для нее, разумеется, — у старших забот хватало) детства. Мариночка повесилась, Сереженька расстрелян, а липа до сих пор стоит. «А мама ведь так за нее переживала!» — вероятно, думала Ариадна, из воспоминаний Ахматовой зная, как Марина во время первой встречи с Анной Андреевной вскочила вдруг и зашептала, сверкая безумными глазами о том, как ходила смотреть дом своего детства и увидела, что там растет ее любимая липа. Марина умоляла никому не раскрывать эту тайну: «Они узнают и срубят!» /Поглотила любимых пучина/ и разграблен родительский дом…/
Вот скверик, в котором Аля с Мулею — с тем, о ком говорила «муж, которого Бог дает только однажды», — сидели до рассвета, плечом к плечу, и говорили-говорили-планировали… И вопрос о совместной жизни был уже решен (хотя у него была семья и предстояло еще объясниться), и мир для той давней юной Али звенел от концентрации счастья. Муля не отступил ни на миг. После Алиного ареста слал письма, хлопотал, поддерживал материально… Слали друг другу полные сначала (долго! Правда очень долго!) любви, а потом уже просто дружеского тепла тексты вплоть до 50 года, пока Мулю не арестовали вдруг, и не расстреляли в 1952, как врага народа.
Вернувшаяся в Москву Ариадна Эфрон бродила по городу, как по кладбищу своей юности. Подумать только! С 26 по 34 года, и, вслед за этим, с 36 по 42 года Ариадна была политзаключенной и ссыльной… 16 лет она ждала реабилитации и освобождения!
«Первый раз меня забрали, чтобы было чем давить на отца», — догадается Ариадна уже в ссылке, а потом сопоставит все факты, и перерыв документы (дождалась все-таки, дожила до времени, когда это стало возможным), нашла своему предположению все подтверждения. Нашла и большее — шоком, вечным укором, тяжким камнем в груди это знание ни на секунду не оставит ее до самой смерти — оказалось, что показания Ариадны сыграли решающую роль в аресте и расстреле отца.
У КГБшников давно текли слюнки на Сергея Эфрона. Многих знал, многое видел, пользовался авторитетом. Тогда, в 1939 году, человек с такими данными не мог не оказаться за решеткой. Но Эфрон был слишком значимой фигурой, слишком известной в зарубежной агентурной сети, его арест мог породить «сплетни» о несправедливости советской власти. Нужны были бесспорные, неопровержимые доказательства вины арестованного. Вот тогда и решили использовать дочь. Не адаптировавшаяся еще толком к советской действительности, полная веры в жизнь и страну, наивная … она, как никто, подходила для нужной палачам роли.
Вообще Ариадна с 8 лет жила в эмиграции. Всю сознательную жизнь она идеализировала СССР, вступила, следом за отцом, в Союз Возвращения, и с его помощью, в 24 года добровольно переехала из Франции в Москву. Вопреки матери, которая внешне — подбадривая, провожала, в душе — содрогалась, оплакивая, в голове — недопонимала… Марина Ивановна всегда сторонилась любых партий («политика для меня — за редким исключением — все грязь»), никогда не понимала социального фанатизма и не разделяла увлечение дочери советским строем. Когда и Марине Ивановне пришлось вернуться в Москву, когда вся семья, после долгой разлуки, снова была в сборе, вот тогда-то Ариадну и забрали. Первый арест Лефортовские застенки, пытки, нелепые обвинения, абсурд… Ариадна держалась долго. Опровергала обвинения, взывала к здравому смыслу и совести… Целый месяц понадобился, чтобы Аля (вероятно, та, что с капризом, ту, что без каприза, из нее изгнали, выбили), не помня себя, согласилась: «Мой отец французский шпион». Вернулась в камеру умиротворенная, даже довольная, понимала только, что сейчас ее, хоть на чуть-чуть, оставят в покое. На следующий же день разум вернулся. Ариадна стала требовать встречи с прокурором, чтобы отказаться от показаний. Но следователем она уже была не интересна. Они добились от нее, что хотели — после такого однозначного свидетельства дочери, Эфрона можно было смело брать. А Ариадна? Следователи с удовольствием забыли эту упрямую девчонку, на «раскол» которой понадобился целый месяц. Но Ариадна их не забыла. «Из меня выбили показания против отца. Мне не давали спать, избивали «дамскими вопросниками»[1], инсценировали расстрел», — доказывала она всем и везде. Что ж, в результате ей все-таки удалось восстановить справедливость и добиться реабилитации отца. Правда, произошло это спустя 15 лет после его расстрела.
До конца жизни, Ариадна Эфрон не могла простить себе, что подписала тогда это абсурдное обвинение. Её минутная слабость — да и слабость ли? ведь выдержать Лефортовские пытки — почти за гранью человеческих возможностей — стоила Сергею Эфрону жизни…
Сама Ариадна Эфрон умерла в больнице в 1975 году, до последнего дня с ней рядом была верная подруга еще со времен ссылки — Ада Федерольф. Больше не было никого. В тот же день вечером Би-би-си в последних новостях передало: «Сегодня в 9 часов утра в провинциальном городе от невежества врачей скончалась дочь Марины Цветаевой Ариадна Сергеевна Эфрон».
Умирала Ариадна со спокойной душой. То, что должна была — выполнила. Имя Сергея Эфрона обелено, архивы Марины Цветаевой восстановлены и снова почитаемы…
А собственная жизнь? О ее окончании Ариадна совсем не грустила, потому что это была жизнь той, другой Али. Жизнь настоящей Ариадны, — веселой, яркой, чувствующей, гармоничной, — закончилась еще в 39 году. «Жизнь моя, кончившаяся в августе 39-го года, видится мне положенной где-то на полочку, до лучшего случая, и все мне кажется, что, оборвавшаяся тогда, она свяжется на том же самом оторванном месте и будет продолжаться так же. Казалось, вернее. … А сейчас существую, а не живу…Делаю
что-то только потому, что должна…. Это тот минимум, который я могу сделать для родителей»…
* так называли резиновые дубинки
— Так что, Марин, нужно вам решиться… Что думаете? — Волкова не торопит с ответом, но заглядывает в лицо опасливо, будто подозревает неладное…
Ей врать не хочется… Ей хочется жаловаться…
— Извините, я провалилась… — признаюсь, шокируя, — Что-то странное, неуместные мысли накрывают звуконепроницаемым облаком, тону в них, и…
— Марина, вы издеваетесь? — Волкова спрашивает почти с надеждой. — Ой, ну что я переспрашиваю, — убеждает она сама себя. — Конечно, издеваетесь. Только почему, надо мной? Не я эту ситуацию придумала. И, между прочим, я в таких же условиях, как все. Одно могу сказать — я ссориться ни с кем не собираюсь. Сказали переехать — перееду. — Видно, что все эти слова — плод мучительных компромиссов с совестью, поэтому и тон Волковой такой непривычно скандальный, и выражение лица неожиданно надменное… — Конечно, — продолжает она. — Каждому хочется закрыть уши, сказать, что он слышать ничего не слышал, и ни на что не реагировать. Но, увы, все мы взрослые люди и на всех нас лежит ответственность. И если нам не хочется переезжать, то мы не имеем права не думать о соседях. Зря вы, Мариночка, издеваетесь… Мне поручили вас в известность поставить, я поставила, а…
