Александр Тиранин - Шёл разведчик по войне
Заставил гимнастёрку снять — шрам должен быть под ключицей от немецкой пули. Куда же от шрама денешься. Переправили год рождения обратно на тридцатый.
Закурил.
— А дальше?
— Что дальше… Дослужил. Комбат ко мне после того случая переменился. Сам фронт прошёл, понимал что к чему. Да и я сдерживаться стал. Когда припрёт, уж совсем невмоготу станет, зайду к нему, он стакан нальёт, выпью и тут же в каптёрке у него просплюсь. А так чтобы в казарме пить, или с другими солдатами — я больше не допускал. А к концу службы, полковник тот, из округа, награды мои, Красную звезду и две медали «За отвагу» и «3а оборону Ленинграда», которых меня по суду лишали, обратно мне выхлопотал.
После армии на работу устроился, женился. Взял фамилию жены, отчество немного подправил, раз уж год рождения переправить не удалось, не хотелось судимость за собой таскать. Стал Михаил Иванович Герасимов. Жизнь на лад пошла. Да гада одного встретил…
Глубоко затянулся, выпустил дым через ноздри.
— Он на немцев в войну работал. Я как увидел его, узнал, сразу в милицию: уберите такого — то, говорю, он предатель, он в войну на немцев работал. А они: знаем. Человек отсидел десять лет за предательство, искупил свою вину. А как предатель может вину искупить? Десять лет отсидел? Ну и что? Илюха Ковалёв, которого немцы до смерти запытали, Сашка Пышкин, петрозаводский связной и другие ребята, которые через таких как этот сгинули и после того как он десять лет отсидел — домой не пришли и никогда не придут. Чем же искупил? Вор может вернуть, деньгами отдать или, в крайности, отработать, что украл, грабитель — что награбил. Они могут искупить вину. А предатель — нет. И нельзя ему ходить по той земле, которую он предал.
Спать не мог. Только глаза закрою — и харя его лезет, ухмыляется. Не мог я больше терпеть. Взял ружьё, зарядил картечью, пошёл и застрелил. Прямо в морду выстрелил, чтоб морда его поганая ни на земле, ни в земле, которую он предал не была.
Замолчал. Поднес к губам папиросу. Потянул, почмокал, порвалась. Оторвал узенькую полосочку бумаги от мундштука, послюнил, заклеил.
— И что тебе за это?
— А вышак, — спокойно ответил он. — Потом помиловали. Прошение написал и помилование пришло. На пятнадцать лет заменили. А на Двадцатипятилетие победы ещё помилование вышло — учитывая боевые заслуги и по состоянию здоровья совсем отпустили. Тринадцать лет и два месяца только и отсидел.
— Только — то? — Подивился я тому, что даже тут он увидел поблажку судьбы. — Да… Покуражилась над тобой жизнь… И теперь вот так по тайге да по тундре мыкаешься и на такие доходы, — я кивнул в сторону печки, — живёшь?
— А нет, ничего. Я военную инвалидность получаю. Пенсия у меня хорошая. А это так… Для одного дела нужно.
Чайник вскипел. Я открыл кастрюлю — донимают лемминги, существа внешне симпатичные, но слишком вездесущие, поэтому всё приходится прятать в стеклянную или металлическую посуду — достал халву, сахар, чай. Поставил кружки. Заварного чайника у меня не было, я положил себе заварки и подал пачку печнику. Он вопросительно взглянул на меня.
— Клади как любишь, чай у меня есть, — наклонил кастрюлю, показал ему лежащие на дне пачки китайского чая, единственного доступного в тайге и столь дефицитного в ту пору в столицах.
Он заполнил свою кружку заваркой на добрую треть, залил кипятком и поставил на край настила печи, чтоб чай, а по моим понятиям уже чифир, получше заварился.
— Всё занимает меня, знаешь… Как же это погибшая мать ко мне в лес пришла? — И хотя на базе, если и остался народ в это время, в разгар рабочего дня, то далеко в гараже или в пекарне, а в балке кроме нас вовсе никого не было, он приглушил голос. — Ты только не смейся… Но думается мне, что это по настоящему было.
— Вполне возможно, — согласился я. — В литературе таких случаев описано не мало.
— То есть, не то я хотел спросить. Не почудилось мне… Была она в лесу, я это точно знаю. Я видел её, вот как тебя сейчас вижу. Мне другого не понять — как она смогла прийти умершая. Вот бы спросить кого…
— Наверно священника в церкви надо спросить.
— Это так, да… Вот если бы с попом, так же как с тобой сидели, тогда б спросил. А в церковь идти… Неловко по пустякам человека беспокоить, от серьёзных дел отрывать.
— Это его работа.
— Да и нельзя мне в церковь…
— Почему нельзя? Мусульманин что ли? И мусульмане ходят. На прежней моей работе, в Питере, мастером был азербайджанец Мамед. Мусульманин, а в собор часто ходил. Молиться, так что бы со всеми, я не видел, но свечи за больных о здравии и о мёртвых за упокой всегда ставил. И наверно, всё — таки молился. Как — то встретил его, а он говорит: «Пойду в церковь, свечку поставлю, завтра зачёт в институте сдавать, помощи попрошу». А как без молитвы помощи попросишь?
— Не мусульманин я. У меня хуже — я Бога обманул.
— Ну да? Разве это возможно?
— А я обманул.
— Как же?
— Вот так. Пообещал, если живым из разведки вернусь, то пойду в церковь и самую большую свечку, на какую только денег хватит Богу поставлю. И не пошёл. То некогда, то настроение не подходящее, то выпил, а выпивши не пойдёшь, то ещё что — нибудь помешает. Так откладывал, откладывал, и время ушло, ни разу в церковь не зашёл.
— Сходи, когда на магистраль вернешься, есть же там церкви.
— Есть, и не одна. Но я время упустил. Обещал, как из разведки вернусь.
— Наверно, время не очень важно. Ты поговори со священником, так, мол, и так. Что — то он посоветует, как тебе из этой ситуации выйти.
— К попу… Что он может сказать? Он такой же человек, как все. Поп за Бога не решает. — Помолчал немного и заключил. — А нет, ничего, я сам как — нибудь. Потом сам с Ним поговорю.
— С кем?
— С Богом. Говорят, на сороковой день после смерти, человека, точнее душу человеческую на суд ведут, за всё, что человек в жизни плохого и хорошего сделал, ей на этом суде ответ держать. Тогда уже определяется где дальше душе быть: в раю, в аду или ещё где. А перед тем, в третий и в девятый день к Богу приводят, вроде как для личного знакомства и для беседы. Вот тогда, в третий или в девятый день, смотря как по обстоятельствам сложится, и поговорю, объясню всё как есть. Поймёт, думаю, что не специально я Его тогда в лесу обманул, а так получилось. Где по мальчишеству, где по иной какой причине. А нет, ничего, должен понять, думаю.
Взял с печки кружку, сделал два частых мелких глотка.
— Сахар клади, халву бери. Оленина есть варёная.
— А нет, ничего не надо. Я сладкий чай не пью. И есть не хочу, днём я редко ем. А на вечер у меня свой суп сварен.
Поморщился. Поднял подол рубашки. Под ней, по середине живота, по голому телу, засаленный до черноты узкий брючный ремень с вытянутой полуовальной пряжкой. Поднял ремень повыше, под рёбра, подтянул ещё на одну дырку.
— Это от боли в желудке, — объяснил назначение ремня. Помолчал немного, возвратился в прошлое. — Бог меня тогда спас, а вымолила мать. Я так думаю. А нет, не думаю даже, я уверен, я знаю, что так было. — Глотнул своего чифиру. — Значит, зачем — то мне надо было так прожить. И за своё. А может и за каких — то своих родичей, что раньше жили, тоже досталось. Я в нашем роду последний мужик остался. У деда Матвея с бабой Аксиньей, кроме моей матери никого не было. У деда Якова с бабой Лизой детей, кроме отца, было ещё две дочки, да одна из них маленькой умерла, а у другой девочки рождались. Наверно поэтому на меня так много свалилось, надо ж кому — то за род отчитываться. Да и за себя тоже: в разведке да и вообще на войне, хочешь не хочешь, а зла людям много приходится делать.
Сделал ещё маленький глоточек.
— Я потом, уже в мирное время, после армии, в Киеромяки ездил. Вроде как Юлерми навестить, но на самом деле Айно посмотреть, покоя он мне не давал. А нет, ничего, вылечили, выправился. Работает, женатый, двое детей на ту пору было, мальчик и девочка. Девочка старшая. Крепенькие ребятишки, здоровые и лицом симпатичные. Пытки, правда, гестаповские сказались, припадки у него бывают. В обморок падает. За то ему военную инвалидность оформили. Статья в районной газете о нём была: помог партизанам фашистские склады взорвать. Если по честному, то и не соврали. Втёмную, но действительно помог…
— А сам он, что об этом думает?
— Он же не знал про меня, что я в разведку ходил. И никто… Даже сейчас там не знают.
— Но про то, что он не разведчик и ни партизанам, ни армии не помогал, он — то наверно знает.
— Ему в гестапо память повредили, многое забыл, многое путает, что до лечения было. Что после лечения — помнит хорошо. А что до того — путает. А нет, ничего, всё правильно. Помог. Да, война дело такое… жутковатое… На войне больше невинные страдают, чем виноватые.
Отхлебнул ещё своего чаю — чифиру.
— Занимало, меня, знаешь — почему войны бывают. Ведь войны были во все времена и, наверно, у всех народов. Даже на Небе война была, это когда Архангел Михаил сатану победил и с Неба выгнал. В чём тут загвоздка? С одной стороны горе не мереное — кровь, убийство, насилие, разврат, разорение. А с другой — всё, что Бог допускает на Земле, это для блага человека. Где же тут благо, думаю. Расспрашивал, как я видел, не глупых, не пустых, понимающих жизнь людей. При Сталине по лагерям много толкового народа сидело, было с кем поговорить, кого расспросить. И что получается… что я понял… и по их разъяснениям, и по тому, что сам видел… И в других видел, и в себе… Я же мальчишкой, до войны, ух каким атеистом был! Только что не воинствующий безбожник, были и такие организации в школах.
