Камилл Бурникель - Темп
Вообще же это ленивая и как бы опустившаяся природа, — голубиный помет покрыл основательной коркой кусты, карликовые пальмы, — природа, неспособная сама за собой ухаживать.
Он не знавал других времен, когда лужайки перед ближайшими особняками — сейчас бросается в глаза их запущенность, — должно быть, могли выдерживать сравнение с Суссексом, с великими лугами Типперери. Он не застал тех времен, и ничто в нем не жалеет об этом. Он за то, чтобы все находилось в движении, в свершении; чтобы империи, равно как и церкви, разрушались и чтобы мир шел вперед, с условием, однако, чтобы здесь и там сохранялись островки свежести, где мог бы отдохнуть взгляд. И прежде всего этот зеленый цвет, который в этих чудовищных, беспорядочных, агрессивных, блистающих отбросами городах есть как бы взгляд, обращенный к природе.
Только вот как стереть эту неосязаемую пленку, амальгаму принесенной из пустыни пыли и праха покойников, который на протяжении пяти тысяч лет накапливала в себе здешняя земля? Он узнаёт все это, то, что стало бы его пейзажем, если бы он чаще сюда возвращался. И это, несомненно, станет частью его самого, когда к нему сюда приедет Ретна, и этот пейзаж войдет в их жизнь. Он наклоняется. Как это он еще не заметил? Набережная пуста, абсолютно никого. Та самая набережная, на которой вечером молодые солдаты, что дежурят на берегу, спрашивают сигареты и пялят глаза на прохожих. Никто сейчас по ней не гуляет. Никто не ходит. Нет никого и вблизи отеля, в садах, еще не очищенных от строительных материалов и превратившихся на время в пустыни, а перед фасадом здания исчезли длинные черные лимузины принцев нефти. Арам наклоняется в другую сторону. В трехстах-четырехстах метрах от отеля, у въезда на мост, заняли позиции бронемашины.
У него нет желания узнавать что-либо еще. Он возвращается в комнату и закрывает скользящую стеклянную дверь. Сидя на краю кровати, он замечает на столике, рядом с флаконом Орландо, все ту же книгу с загадочным названием. Он бросает ее в корзину, чтобы выбросить вместе с другими бумагами, но не попадает. Теперь на черной с желтым обложке видна только половина названия: «Ребенок держит смерть…»
Арам не пытается посмотреть на часы; он полагает, что его часы, по-видимому, остановились. Он снова ложится. Что все-таки происходит? В нем самом? А на улице?.. Потом он припишет все эти образы, которые одолевают его сетчатку, чему-то вроде «постгипнотического» расстройства, или, проще, побочному эффекту лекарства, которое он видит во флаконе и которое, очевидно, его оглушило. Он поспал. Но какой ценой! Когда он поднялся, у него было впечатление, что под ним колышется земля. Он был теперь на Ниле. Точнее, на одном из тех судов, которые когда-то везли к первому водопаду в костюмах, как у Жюля Верна, путешественников, пашей с нанизанными на пальцы кольцами. Нет никакого желания шевелиться. Кажется, день еще не наступил. Этому обстоятельству он почти что обрадовался, словно увидел в нем оправдание, основание для отсутствия у себя любознательности, причину, заставляющую его не удаляться от отеля до приезда Ретны.
Он подсчитывает дни, истекшие с тех пор, как он сел в самолет, направляющийся в Лондон через Нью-Йорк. Ровно неделю назад он прилетел в Монтрё и с другого балкона через большой хрустальный ящик застекленного эркера наблюдал, как озеро постепенно освобождается от тумана. Сколько событий за одну неделю! Сколько событий, хотя за время своего пребывания там он практически никуда не выходил. Был занят, поглощен всеми этими воспоминаниями. А как же иначе, если он находился между бывшим «Отелем на водах» и Гравьером? Никуда не выходил, если не считать визита к Орландо, беседы с Ирвингом на террасе и небольшой прогулки с Ретной по берегу озера в понедельник. Он немного этому удивлен, он, который терпеть не может оставаться на месте. Он этому удивлен… Такая вдруг потребность закрыться… жить внутри… призывать к себе все эти образы, эти слова, эти прежние речи… Как некий человек, который перед тем, как предпринять долгое путешествие, облокачивается на только что закрытый чемодан и начинает размышлять… думать…
Однако здесь, сегодня утром, откуда эта тишина? Он продолжает напрягать слух. Город будто и не просыпался. Это при том, что арабские города вообще кажутся незасыпающими. Почему нет движения на улицах? Постепенно тишина начинает давить на психику. Спрашиваешь себя: что же все-таки происходит? Что замышляется? Что все они со своими грузовиками, патрулями, бронеавтомобилями здесь делают? Какой-нибудь праздник? Праздник луны? Праздник барана? Что еще может быть? Против кого, против чего направлено? Против евреев? Против повышения цен на продукты? Возобновилась война на Суэцком канале? Полыхает Восток?.. В былые времена он уже спустился бы вниз, чтобы узнать новости, уже видел бы перед собой недоуменные лица. Ошеломленные лица туристов, попавших в ловушку, раздумывающих о том, как бы вернуться в Чаминадур или Миннеаполис, и не очень уверенных, удастся ли им увидеть вновь статую Жанны в Мартруа или копенгагенскую русалочку?
Он старается ни о чем не думать и сохранять дистанцию между собой и событиями, о которых все равно скоро узнает, касаются они его или нет. Когда он закрывает глаза, ему удается преодолеть определенный, требующий от него некоторых усилий рубеж и приглушить возникающее возбуждение, симптомы которого он уже распознал. Он вышел из зоны турбулентности и может опять отстегнуть свой ремень, сосредоточиться на маршруте полета. Происходит все-таки нечто странное. Вспомнился заданный тоном наивного ребенка вопрос, полусерьезный и вроде бы успокаивающий: как оно началось, это недомогание?
Раздается звонок. Он протягивает руку и опять ощущает эту точку в верхней части плеча. А ведь никакого мускульного усилия. Ревматизм? Это не в его натуре, и к тому же здесь все-таки не Венеция. Этот туман и эта легкая дымка, вероятно, все-таки идут не от лагуны. «С вами говорит Асасян…» Асасян у телефона. Своевременное появление. Почему же он не дал о себе знать раньше?
— Я пытался вам дозвониться, но вы не отвечали. Очевидно, крепко спали.
Почти те же слова, что и в записке Ретны, которую она просунула под дверь утром, вскоре после их встречи. С каких это пор он так крепко спит? С каких это пор не просыпается, когда ему стучат в дверь или пытаются дозвониться по телефону?
— Не выходите на улицу, — сказал Асасян. — Оставайтесь в отеле. Вы согласны вместе позавтракать?
— Это что, революция? — спрашивает Арам, постепенно начиная проявлять интерес к внешнему миру.
— Нет, мой дорогой, мятеж… если перефразировать знаменитую цитату. После революций 1789 и 1917 годов история дала обратный ход. Если говорить условно. Теперь довольствуются тем, что устраивают несколько стычек и вводят в действие водометы…
Арам зевает. По его мнению, время еще слишком раннее, чтобы играть в слова. К тому же совершенно очевидно, что Асасян прежде всего стремится его успокоить. Тем не менее он добавляет:
— …и несколько обойм тоже, как мне показалось.
— Так мы завтракаем вместе? Тогда встречаемся в кафетерии. Через час. Идет?
— Через час, — отвечает Арам и вешает трубку.
Он не решился принимать ванну и ограничился душем. Включил электробритву, купленную вчера вместе с остальными вещами, и пробует ее в первый раз. Ему приходит в голову, что все эти дела грозят осложнить положение. Хотя в асоциальной и аполитичной перспективе эгоизма впервые заниматься любовью с девушкой в городе, где бушует восстание и могут вот-вот начаться пожары, выглядело бы весьма кинематографично — прямо хоть предлагай сюжет Карминати!.. Однако если ситуация начнет по-настоящему ухудшаться… С ними ведь никогда не знаешь! Не так ли говорят во всех концах «свободного мира»? И не это ли обсуждают сейчас между собой клиенты, сбившиеся в холле? Да, а вдруг ситуация ухудшится и жизнь снаружи на несколько дней замрет. Есть риск, что рейсы отменят или направят в обход. Проклятье, проклятье, проклятье!.. Нужно было выбрать Турцию, древние хеттские города. Что угодно, только не Кипр, не Белфаст и не Корсику, и даже не Англию, где всегда может заявить о себе ИРА. Все-таки известие о мятеже — не совсем адекватная замена ожерелью из цветов гибискуса, который вместе с приветствием и пожеланием благополучного пребывания надеется получить спускающийся по трапу турист. А беспорядок, который должен из-за этого возникнуть в аэропорту в дополнение к обычному беспорядку? Дикий ужас такой прилет! Правда, у Ретны, какой он ее знает или, точнее, какой представляет и изобретает в своем воображении, реакция может оказаться совершенно неожиданной. Девчонка не из пугливых, совсем не трусиха. Ее скорее возбудит то, что она угодила в несколько шумноватую главу современной истории, что ее выбросило посреди яростных, даже кровавых событий и что она когда-нибудь сможет сказать, что была их свидетельницей. В Саскачеване, в Монтрё все было в основном спокойно, и ее не избаловали зрелища больших демонстраций, стычек, маршей против голода или за гражданские права. Тем не менее все это добавляет новые сложности к тем, которые он видит уже сейчас. А их хватало и так.
